«Фарман» над облаками
Соколов, желая сделать приятное пилоту, сказал:
— А я помню, Сегю, вашу прекрасную победу в перелете Париж — Брюссель, когда вы завоевали Гран-при. Это было в одиннадцатом году. И еще вы установили рекорд, пролетев в ноябре тринадцатого года дистанцию одна тысяча сорок два километра.
Знаменитый авиатор приятно удивился, весело сказал:
— Спасибо, что еще кто-то помнит эти победы. Залезайте, господа, в кабину. Садитесь сзади меня, держитесь крепче. В прошлом месяце с этого же сиденья выпал наш бомбометатель. Бомбили укрепления бошей под Мецем. Жак поднял бомбу, размахнулся, швырнул со всей силой, да не удержался и улетел вместе с бомбой. Так некоторое время и падали рядом. Рвануло крепко!
Соколов подумал: «Мог бы и помолчать, не пугать принца!» Он подсадил Генриха на крыло, точнее, без особых усилий оторвал от земли и поставил на крыло возле кабины, а потом залез и сам.
Здесь один за другим расположились два крошечных, обитых кожей сиденья с небольшой спинкой, очень похожих на велосипедные седла. Соколов уцепился за какую-то жердочку, которая в любой момент в могучих руках атлета могла сломаться, а под ногами и вовсе не было надежного упора.
Гений сыска — редкий случай! — почувствовал себя совершенно неуверенным. И это было понятно: он привык полагаться на свои силы, на самого себя. Теперь же все зависело от разных случайностей: настроения авиатора, силы бокового ветра, который мог в воздухе перевернуть эту «стрекозу», этих непрочных жердочек, качества и количества топлива в баке, меткости стрелков, сидевших в окопах и любивших с успехом упражняться в стрельбе по аэропланам, порой, увы, даже своим.
Сегю слегка повернул голову, лениво спросил:
— Готовы?
Соколову показалось, что голос авиатора звучит недоброжелательно, даже угрожающе. Он кратко ответил:
— Вполне! — и подумал: «Господи, мне это не нравится: очень неустойчиво, да сделать я ничего не могу! Впрочем, дело не во мне, главное — каково принцу?» Оглянулся: тот держался молодцом и даже улыбнулся.
Сегю высунул голову из кабины, попросил:
— Эй, майор, крутаните пропеллер.
Де Ренье, смирившийся с судьбой, пошел в хвост аэроплана и стал раскручивать пропеллер.
Разогретый мотор взялся хорошо. «Фарман», подпрыгивая, скрипя и раскачиваясь, словно готовый в любое мгновение развалиться, снова побежал по дорожке, но теперь в обратном направлении. Мотор чихал, рычал, испускал адский шум. С каждым мгновением аэроплан набирал все большую скорость. Тело отчаянно тряслось, словно в предсмертной лихорадке, голова безвольно болталась, а Соколову стало казаться, что вот-вот от толчка он вылетит из кабины и разобьется в лепешку.
«Фарман» наконец набрал необходимую скорость. Сегю плавно надавил на руль, и аппарат, задрав нос и прижав к сиденью пассажиров, повис в воздухе, а земля с ее освещенной электрическими лампами дорожкой быстро уходила вниз.
В лицо бил ветер, он резал глаза и уши. Фуражку принца мигом сорвало с головы и унесло в черную мглу. Соколов подумал: «Хорошо, что не попала в мотор, а то кувырком полетели бы на землю!» Свою фуражку он загодя перевернул козырьком назад и надвинул поглубже.
Это было странное и жутковатое ощущение: полет в черной пустоте. Соколов улыбнулся: «Лечу, словно средневековая ведьма на метле! Какое счастье, что авиатор напросился в нашу компанию. В такой темноте принц вряд ли справился бы с аппаратом: не поймешь, где небо, где земля». В правое колено больно упирались тюки с листовками. Соколов взял тюк, швырнул его за борт, потом другой, третий.
Сегю, заметивший этот маневр, возмущенно заорал, и воздушный поток не смог заглушить его отчаянного крика:
— Вы что сделали?
Соколов прижался к его шлему, расхохотался в ответ:
— Я обещал сбросить листовки, вот и сбросил… Впрочем, тут еще остался этот мусор. Летим по намеченному маршруту. — Стремительный ветер пытался сорвать одежду, выдувал все тепло. Соколов стал коченеть. Он пригнулся, прячась за спину авиатора, натянул на голову шинель. Теплее не стало.
Аэроплан набрал высоту. На шум мотора желтый луч прожектора, словно бедняк в поисках гроша в рваных карманах, отчаянно шарил по темному небу.
Справа край неба светлел все больше, а земля оставалась в таинственной темной дымке. Над Марной курился легкий туман. Край солнца выглянул из-за горизонта. Внизу мелькали ровные квадраты полей, красные крыши домов, извилистые реки и зеркала озер. Красота!
Впрочем, радоваться было еще рано.
* * *
Сегю наслаждался полетом и, как всегда, напевал. На этот раз это была модная песенка «Твои глаза так много обещают». Вдруг Сегю подумал: «Если листовки выброшены, зачем я попрусь за линию фронта? Для дозаправки сяду в Реймсе и высажу этих штабистов. Конечно, хорошо бы прокатить их над вражеской позицией, хе-хе, проверить характеры на прочность. Ну да ладно, сегодня я добрый, помилую! Интересно, они уже сейчас небось трясутся от страха?» Оглянулся. Сидевший за его спиной атлет бодро подмигнул:
— Не робей, ас!
Сегю фыркнул: «Нахал, меня подбадривает!»
Впереди показалась полоса, от горизонта до горизонта изрытая окопами. Это была линия фронта, та черта, которая разделяла французов и немцев, одинаково уставших от окопной жизни, от разрывов снарядов и хождения в разведку, от героических подвигов якобы во имя отчизны и страшно соскучившихся по родным домам, по смеху детей и ласкам жен.
А вот и шпили готического Реймского собора, того самого, в котором до 1825 года короновались на трон французские короли. Сегю увидал знакомый лужок с довольно ровной и твердой поверхностью, поставил аэроплан на левое крыло, стал заходить на посадку.
Точка возврата
Но желание знаменитого аса приземлиться на французской стороне не разделял Соколов. Ему было надо перелететь линию фронта — не важно где, а если выбирать, то лучше всего у городка Бримон, занятого доблестной 7-й армией кронпринца Генриха Прусского. Тем более что сам принц сейчас находился на полуверстовой высоте над полями и рощами, над виноградниками и старинными замками, над реками и озерами.
