В метро, в метро, хочу в метро Я целый день кататься! —
отчего-то на мотив заставки «Полевой почты „Юности“». Одёрнул себя: не накаркай, передача – для солдат.
– Провожу тебя? Хотя бы до «Петроградской».
– Бедный Сашка… Даже на каникулах не дают выспаться.
– Сон для слабаков, я бы рядом с тобой вообще не спал.
– Не-е, на своих каникулах буду вставать не раньше двенадцати. Такие у меня сейчас мечты.
В вестибюле метро Таня сняла шапку.
– Это и есть сюрприз, верно? – спросил я.
Открытый лоб, ни следа прежней чёлки, от этого всё лицо – серьёзнее и строже, но ещё осталось былое сходство с Франсуазой.
– Нравится?
– Ужасно нравится. Непривычно.
– Догадайся, кто сделал? Лерка, представляешь!
– Она ещё и парикмахер?
– Любитель, ужасно талантливый. Звала моделью на конкурс парикмахерского искусства, я бы пошла, но время, время, кто же мне его родит. Сама не умею…
Наконец добрались домой. В гостиной теперь остановилась мама, а мы – в той комнате, которую год назад я называл Таниной. Уже никому не приходило в голову что-то изображать, одним – притворяться друзьями, другим – делать вид, что верят. Таню встретили с радостью и не мучили долгими разговорами. «Совсем взрослая стала», – заметила мама. «Говорят, взрослым становишься, когда нравятся оливки, а мне всегда нравились, так что даже не знаю…» Чуть позже я с торжественным видом открыл обещанную в письме высокую греческую банку, продев кончик мизинца в жестяное кольцо. Таня разобрала увесистый пакет гостинцев от Виктории Александровны, особенно хороши оказались домашние песочные коврижки. Я попробовал только одну. «Угощу подруг завтра, – сказала Таня, – моей соседке по комнате перед Новым Годом привозили мёд с собственной пасеки, вообще не такой, как в магазине. Пили с ним чай, представляешь как здорово?..» – и, прикрыв ладонью рот, зевнула. Она бодрилась, но ближе к ночи в одно мгновение словно выключилась. Лёжа в постели, совсем раздетая, ещё листала здоровенный анатомический кирпич, таким и правда можно покалечить, а я закончил массаж её спины – как волшебно сужается к талии, гладил бы и гладил! – и разогревал ноги, готовясь взяться за них крепче.
Удивительно, я совсем не чувствовал уколов совести. Если помнил о Лене, о прощании с ней, – то отстранённо, будто видел нас обоих в кино, и ни её письмо, полученное в конце декабря, ни моё, отправленное на следующий день, ничего не меняли.
– Скоро выходные, Саш… – пробормотала Таня, – воскресенье и новый праздник, Христос воскре…
– Родился, – подсказал я, но она уже не слышала. Единственная, никого другого не может быть! Хоть бы утро подольше не наступало…
Будильник Таня поставила на без четверти семь. Закрыв глаза, я нарисовал в воображении циферблат с огромными стрелками, застывшими на шесть-пятнадцать, запрограммировал себя проснуться и минута в минуту словно подскочил. Так быстро, как только мог, одолел в ванной извечное утреннее неудобство, умылся и выбежал на кухню. Когда Таня, радостная и готовая к долгому дню, села за обеденный стол, её ждали горячая яичница с помидорами и болгарским перцем из замороженных летних запасов, нарезанный хлеб и закипающий кофейник.
– Вечером опять ко мне, – напомнил я по дороге в институт.
– Могут задержать… Если полчаса меня не будет, поезжай домой, сама доберусь.
– Час.
– Ладно. Эх, в общаге меня забудут…
– Ничего страшного. Танечка, ты лучшая на свете.