– Ладно, можешь делать, что хочешь, но предупреждаю: ты не получишь ни зернышка из этого замечательного ведра, полного сладкой, спелой кукурузы, пока не подойдешь сюда и не извинишься за то, что вела себя со мной непочтительно и грубо. – Я принялся крутить в пальцах золотистое кукурузное зерно. – И не воображай, будто ты чего-то добьешься хрюканьем и фырканьем, потому что это, как говорят мои студенты, не прокатит. У меня только одно условие: ты должна первой подойти ко мне, сам я не сделаю ни шагу. Вот подойдешь, извинишься – и лопай сколько влезет. Не хочешь?.. Ладно, я подожду, у меня полно времени. В конце концов ты проголодаешься, и тогда поговорим снова, идет?
Пинки задумчиво посмотрела на меня крошечными, заплывшими глазками и толкнула стену загона. Ее мокрый пятачок (размером с десертное блюдце) стал еще больше, а из ноздрей закапала прозрачная слизь.
– Ну что, решила? Иди же сюда! – И я вытянул вперед ладонь, на которой лежало несколько зернышек.
Пинки наклонила голову и вдруг ринулась на меня с невообразимой для такой туши скоростью, сбивая по пути с ног своих пронзительно визжащих отпрысков и разбрызгивая копытами грязь пополам с экскрементами. За доли секунды она преодолела разделявшее нас пустяковое расстояние и протаранила меня всеми своими тремястами с лишним фунтами. Ее твердое рыло врезалось мне в живот, и я полетел вверх тормашками, крепко приложившись затылком о верхнюю перекладину входной дверцы. От удара свет у меня перед глазами на мгновение померк, когда же я снова смог воспринимать окружающее, то увидел, что лежу на спине, устремив взгляд в потолок амбара.
Измазался я, разумеется, с ног до головы. Свиное дерьмо было даже у меня в волосах и, кажется, в ушах. С трудом сев, я тряхнул головой, и тут послышались какие-то звуки. Глянув в щель между планками загона, я увидел Эймоса, который, согнувшись пополам и держась руками за живот, хохотал как безумный. Его лицо сделалось из черного темно-лиловым, а из глаз ручьями текли слезы.
– Ой не могу! – задыхаясь, выкрикивал он. – Прекрати… ха-ха-ха… немедленно, иначе я ха-сейчас лопну!
Окинув его мрачным взглядом, я стряхнул с рук прилипшие к ним комки хорошо унавоженной подстилки, потом прочистил пальцами уши. Язык чесался что-нибудь сказать Эймосу, но тут мой взгляд упал на Пинки. Свинья обошла загон с гордым видом гладиатора-победителя, принимающего заслуженные поздравления от зрителей, потом подошла ко мне и… и принялась обнюхивать и облизывать мое лицо. Какое-то время спустя она подтолкнула рылом мою ногу и выкопала рядом с ней неглубокую ямку. Испустив вздох глубокого удовлетворения, Пинки улеглась в яму, а голову положила мне на бедро. Поросята тут же окружили мамашу и меня и принялись азартно толкаться, добираясь до сосков.
Эймос наконец справился с собой. Держась за стенку загона, он кое-как выпрямился и вытер с глаз слезы.
– Знаешь, Дилан, – проговорил Эймос, пытаясь отдышаться. – Ты… ты… – Тут он снова начал хихикать. – Ты знаешь, что ты весь в дерьме?
Я ответил не сразу. Почесав Пинки между ушами, я взял на руки одного из поросят и, прижав его к груди, как котенка, поднялся.
– Знаешь, Эймос, – ответил я ему в тон, – вовсе не грязь делает нас грязными.
Эймос снова вытер глаза, глубоко вздохнул, выравнивая дыхание, и сказал:
– Ладно, мистер, когда вы почиститесь – а это, как мне кажется, вам совершенно необходимо, – вам придется отложить на время ваши свиноводческие опыты и съездить в больницу. Там кое-кто очень хочет вас видеть…
Почему-то я сразу подумал о больничных бухгалтерах, врачах и прочих, от которых я пока не видел ничего, кроме неприятностей.
– Зачем это? – проговорил я, наморщив лоб. – Если они опять насчет денег, то я натравлю на них Джейсона Тентуистла. Только вчера я получил от него письмо, в котором он заверяет, что все мои счета оплачены, и… Что?!
Я испуганно посмотрел на Эймоса, который, подперев ладонью подбородок, смотрел на меня и качал головой. Его зубы на черном лице сверкали, как жемчуг, а в глазах прыгали чертики. Потом я увидел, как его нижняя губа дрогнула, и Эймос улыбнулся.
Стрелка спидометра на приборной доске пикапа словно прилипла к отметке сто миль в час. Через железнодорожные пути я перемахнул, почти не снижая скорости. На мгновение все четыре колеса машины оторвались от земли, двигатель взвыл, и я почувствовал, что лечу, но уже в следующую секунду пикап снова коснулся земли и помчался дальше по направлению к городу.
Эймос мчался за мной в полицейской «Краун Виктории». На всякий случай он включил синие проблесковые огни и время от времени кричал мне через внешние громкоговорители:
– Не спеши так, идиот чертов! Помедленнее, Дилан! Если ты разобьешься в лепешку, от этого никому лучше не будет!
Блу лежал на коврике под приборной доской и негромко поскуливал, прикрыв лапой глаза. Ему было страшновато – уже давно, а может, и вообще никогда мы не ездили с такой скоростью, но сейчас мне было не до него. Словно оранжевая молния, мой пикап взлетел на вершину холма, за которым стоял трейлер Брайса. Краем глаза я разглядел и его самого: Брайс стоял навытяжку у ворот кинотеатра и играл на волынке. Его китель был увешан медалями и орденами, лицо покраснело от усилий, но я ехал слишком быстро и не успел разобрать, что он играет.
Когда я прибыл на место, больница напоминала не то зоопарк, не то птичий базар. У входа и на лестницах толпились какие-то люди, которые о чем-то возбужденно переговаривались. Не обращая на них внимания, я вихрем взлетел по лестнице на третий этаж, но споткнулся на верхней ступеньке и проехал несколько ярдов на животе. Блу, которого я опередил, воспользовался этим и, перескочив через меня, первым ворвался в палату Мэгги, у дверей которой тоже собралась небольшая толпа. Я уже начал подниматься с натертого линолеума, когда до меня донеся звук, который я уже не чаял услышать…
Это был голос Мэгги.
Лежа на полу, я прислушивался к нему – такому знакомому и родному. Это был тот самый голос, который десять тысяч раз произносил заветное «Я люблю тебя!», который сердился («Не смей разбрасывать носки, Дилан Стайлз!») или звал меня посреди ночи на реку. Когда я слышал его в последний раз, он был исполнен муки и отчаяния. «Нет! Господи, нет!!!» – рыдала Мэгги, глядя, как врач накрывает простыней безжизненное тело нашего сына. И вот сегодня этот голос снова зазвучал во вселенной и наполнил собой мою выжженную душу.
Всего полчаса назад я жил в мире, где глициния змеилась по холодной каменной плите на могиле моего сына, тело которого истлевало глубоко под землей, среди холода и древесных корней. Я жил в мире, где ветераны Вьетнама не расставались с бутылкой в надежде забыть наконец дни, когда им приходилось натирать носы бальзамом «Викс», чтобы не чувствовать смрад мертвых тел, которые они укладывали в пластиковые мешки, в мире, где никудышный фермер погубил свой урожай, где снег коварно засыпа́л обледеневшее шоссе, где торговец подержанными машинами обирал старух, где маленькие мальчики мочились в крещальную купель, где священники раздувались от важности, как петухи, где негодяи привязывали невинных девушек к деревьям, насиловали и бросали умирать, где студенты мошенничали, а равнодушные преподаватели писали мелом на доске никому не нужные сведения, где не такие уж невинные девушки платили по 265 долларов за убийство живого существа и где самый близкий и дорогой мне человек – израненный, бездетный и безучастный – умирал в безликой палате рядовой больницы в глухом южнокаролинском захолустье. Всего полчаса назад я жил в этом унылом и безрадостном мире, пока голос Мэгги не позвал меня назад, к жизни.
