У меня недоставало смелости сразу приступить к главному и сделать предметом изучения тридцатилетнюю женщину, каковой была я сама. Я прибегла к обходному маневру, что объясняется также недостаточным владением литературной техникой. Мне хотелось, чтобы у моей героини, согласно поразившему меня определению Д. Г. Лоуренса, были «корни». В романе Фолкнера «Свет в августе» меня восхищало то, как он смещает время; однако его метод соответствовал истории, написанной под знаком неизбежности, в то время как я имела дело с непредсказуемыми вольностями; с другой стороны, я это знала, повествование утяжеляется, если его развитие прерывается обращением к прошлому. Поэтому я решила попросту рассказать о детстве и юности героини, в которой воплощала себя, дав ей имя моей матери — Франсуаза. Я не стала наделять ее моими настоящими воспоминаниями, а описала отстраненно в стиле, опять-таки позаимствованном у Джона Дос Пассоса. Я вернулась к теме, которую уже использовала в отношении Шанталь в «Главенстве духа», пытаясь показать, к каким обманам с легкостью прибегают девушки из желания придать себе значимость. Я наделила Франсуазу подругой, которую назвала Элизабет, хотя с Зазой у нее не было ничего общего. Я приписала Элизабет внешность одной из моих учениц третьего класса, которая в пятнадцать лет походила на обольстительницу со своими роскошными рыжеватыми волосами и черными облегающими платьями. По жизни она шла с вызывающей уверенностью, покорявшей ее подругу по лицею, Франсуазу: снова я представляла другого, как мираж; по сути Элизабет была рабским отражением своего брата Пьера, которого вначале Франсуаза едва замечает. Я достаточно долго описывала довольно неопределенные отношения Франсуазы с молодым преподавателем истории искусства, похожим на Эрбо. Наконец она познакомилась с Пьером Лабрусом, и они соединили свои жизни.
Элизабет, питавшая к своему брату сильную, но подавленную любовь, ревновала его к Франсуазе и, в свою очередь, была заворожена ею. Весь год я работала над этой первой частью.
Сартр тем временем писал трактат на тему феноменологической психологии под названием «Психея», из которого опубликовал лишь отрывок, назвав его «Эскиз феноменологической теории эмоций». Там он развивал теорию психологического объекта, затронутую в эссе «Трансцендентность Эго». Однако, на его взгляд, это было всего лишь упражнение, и он прервал его, написав около четырехсот страниц, чтобы закончить свой сборник новелл.
Ольга помирилась со своими родителями и провела каникулы в Бёзвиле. У них были достаточно широкие взгляды, чтобы не возражать против ее стремления попытать счастья в Париже, а не прозябать в каком-нибудь захолустье. В июне я предложила ей заняться театром. К этому побуждала ее и Камилла, по-прежнему называвшая ее «моя крестница». В октябре она поступила в школу при «Ателье» и показала Дюллену монолог из «Случайности» Мериме, который я помогала ей готовить. И хотя под конец испытания она разразилась слезами, Дюллен поздравил ее, и в течение нескольких недель она с огромным удовольствием посещала его занятия. Он дал ей новую роль, которую она выучила наизусть; однако в школе она никого не знала и сидела в углу, не перекинувшись и словом с другими учениками, не решаясь попросить кого-то из них подавать ей реплики. «У меня нет партнера», — жалобно призналась она, когда Дюллен вызвал ее на прослушивание. Он воздел глаза и руки к небу и официально назначил ей партнера, велев работать им вместе и показать свою сцену через неделю. В течение многих месяцев испуганная Ольга не появлялась больше в «Ателье».
Она была в отчаянии, поскольку уроки Дюллена ей очень нравились. В своем бегстве она мне не призналась; молчание тяготило ее, она упрекала себя во всем, и это не облегчало ей жизнь. Уехавший в Берк Лионель временно уступил ей свою квартиру; она практически заперлась там, куря сигарету за сигаретой и предаваясь мрачным думам посреди полного беспорядка. Ее скверное настроение отражалось и на отношениях со мной. Это был самый невразумительный период нашей дружбы.
И это был один из самых невразумительных периодов и в моей жизни. Я не желала признавать, что война неизбежна или хотя бы возможна. Но сколько бы я ни изображала из себя страуса, угрозы, скапливавшиеся вокруг, угнетали меня.
Во Франции в течение нескольких месяцев агонизировал Народный фронт, он распался после выхода социалистов из правительства Шотана.
В то время как левые сдавали свои позиции, фашистские угрозы набирали силу. После взрывов на улице Пресбург[80] следствие выявило размах деятельности подпольной организации, которой «Аксьон франсез» дала название «Кагуль». На ней лежала ответственность за несколько убийств, авторов которых так и не нашли: убийство инженера Навашина, чей труп обнаружили в Булонском лесу, Летиции Туро, убитой в вагоне метро возле Порт Доре, братьев Россели, основателей антифашистского движения «Справедливость и Свобода». В феврале сорок кагуляров оказались в тюрьме. Исчезновение генерала Миллера свидетельствовало о существовании фашистского заговора, объединявшего в Европе и Америке большое число русских белоэмигрантов. Сами по себе эти движения не представляли серьезной опасности, однако они выявляли существование фашистского интернационала, вызревавшего по всему миру. Впрочем, эти силы действовали в открытую. На Дальнем Востоке «ось»[81] только что развязала новую войну: после инцидента на мосту Марко Поло японцы оккупировали Пекин и решили захватить весь Китай. Коммунисты и националисты объединились, китайцы оказали сопротивление, но какою ценой! Нанкин был разрушен. Чжабэй — огромное рабочее предместье на севере Шанхая — предано огню. Газеты публиковали ужасные снимки: груды женщин и детей, убитых японскими бомбами.
У наших границ Муссолини и Гитлер уничтожали Испанию. 26 августа итальянские войска вошли в Сантандер; в конце октября пал Хихон; отныне фашисты стали хозяевами угля Астурии и бискайского железа, они держали в своих руках весь север страны; все попытки выбить их оттуда провалились. В октябре правительство переехало в Барселону, опустошенную ужасными налетами. Бомбардировкам подвергались Валенсия, Мадрид, Лерида, на тротуарах валялись трупы женщин и детей. На многолюдном митинге, проходившем в Париже, Пассионария еще раз пообещала: «No pasaran!», и республиканцы одержали в Теруэле победу; они окружили город и заняли его. Однако им пришлось уйти. А Франко угрожал Каталонии. Если Франция и Англия станут упорствовать в соблюдении нейтралитета, Испании придет конец: они упорствовали. Республика не получала ни пушек, ни самолетов, в то время как Италия с Германией посылали Франко все более мощное снаряжение. В марте фашисты прорвали Восточный фронт, их самолеты испепелили все города Каталонского побережья; бомбы с жидким воздухом уничтожили целые кварталы Барселоны и разрушили центр: за два дня более тринадцати сотен убитых и четыре тысячи раненых. К перевалу Пертус стекались огромные несчастные толпы беженцев. В Барселоне организовывалось сопротивление, но бомбардировки свели производство почти до нуля, и Каталония, отрезанная от Востока и Центра, находилась едва ли не в отчаянном положении. Фернан снова приехал в отпуск; он очень изменился и больше не улыбался. «Подлые французы!» — говорил он. Похоже, он и на нас с Сартром распространял свою обиду. Мне это казалось несправедливым, поскольку мы всей душой желали, чтобы Франция пришла на помощь его стране, однако его гнев подобные нюансы не заботили.
