– Закройте дверь, скорее!
Лиз пытается нащупать дверную ручку, но тщетно. Наконец ей удается ухватиться за край двери и потянуть ее. Она едва успевает отдернуть руку, чтобы не прищемить пальцы, как дверь с грохотом захлопывается, отрезая все звуки внешнего мира. Тут, внизу, царит кромешная тьма, и тишина шумит у Лиз в ушах, словно град. Рядом слышится хриплое дыхание фон Браунсфельда.
– Выключатель рядом с дверью, – с трудом говорит он.
Пальцы Лиз паучьими ножками пробегают по голой стене, натыкаются на выключатель, и наконец вспыхивает свет. Коридор словно вырезан в бетонной стелле. Похоже, он ведет в сторону виллы.
– Пойдемте дальше, – сдавленно произносит фон Браунсфельд.
Лиз смотрит на его пропитанную кровью рубашку.
– Вам нужно к врачу.
– Мне нужно бы передохнуть. Но если вы пойдете впереди и я смогу опереться на вас, мы сможем передвигаться быстрее.
Лиз проходит вперед, и старик опускает ладонь ей на плечо. Они идут по узкому коридору, который вскоре сворачивает налево. Чувствуется, что коридор под наклоном уходит вниз. Через двадцать метров гладкий бетон сменяется кирпичными стенами с удивительно аккуратной кладкой. Через каждые пять метров на стене висят светильники. В коридоре немного сквозит. Они проходят еще пятнадцать метров, и путь им преграждает старая, но прочная деревянная дверь.
Лиз открывает дверь, и у нее перехватывает дыхание. Впереди раскинулся древний склеп, венчающийся подземным крестовым сводом. Длина квадратной крипты около пятнадцати метров. Тяжелый сводчатый потолок поддерживает десяток римских колонн. На другом краю крипты в полукруглой нише находится какое-то древнее каменное сооружение, украшенное вычурной резьбой. Уже через мгновение Лиз понимает, что это саркофаг.
Она входит в колонный зал и вздрагивает, заметив за каменным гробом какую-то фигуру. Только присмотревшись, она понимает, что видит себя в огромном мутном зеркале, установленном в нише за саркофагом.
– Невероятно, – шепчет она.
– Помогите мне. – Фон Браунсфельд показывает на правую стену.
Между округлыми колоннами, возвышающимися над выложенным песчаником полом, стоят широкие кушетки с красной обивкой. Каменную стену за ними закрывают гобелены с причудливыми изображениями, напоминающими картины нидерландского художника Иеронима Босха.
Лиз приобнимает фон Браунсфельда и помогает ему добраться до кушетки. Старик со стоном ложится.
– Тут есть телефон? – спрашивает Лиз. – Нам нужно позвонить в полицию. И в «скорую».
Фон Браунсфельд качает головой. Его левая рука зажимает живот, пальцы поблескивают от крови.
– А второй выход?
– Не тот, которым мы могли бы воспользоваться.
– Куда же ведет этот второй выход?
– В подвал виллы, – шепчет старик.
Лиз приподнимает брови.
– Почему, бога ради, мы не воспользовались им, чтобы спуститься сюда?
– Я боялся встретить его.
– Вашего сына?
– Да, Маркуса. – Фон Браунсфельд кивает.
– Вы уверены, что он в доме?
– Связанный мужчина в моем кабинете, исчезнувшие собаки… То, что он совершил с вами… Это он.
И вдруг фон Браунсфельд выгибается дугой от боли.
– Вы истечете кровью, – тихо говорит Лиз.
– Нельзя было пить лекарство, от этих капель кровотечение только усиливается.
Лиз удрученно молчит.
– До этого вы сказали: «Если он освободился». Что вы имели в виду?
– Маркус… – с трудом выдыхает фон Браунсфельд, стиснув зубы. – Он… он…
– Психопат, – договаривает за него Лиз.
– Еще ребенком он был непредсказуем. Его невозможно было контролировать. Джилл не могла с ним справиться. Ему было десять, когда я случайно застукал его ночью на пляже в компании подростков с сигаретами и пивом. Остальным было лет по шестнадцать-восемнадцать. И они уже хорошо его знали. Оказалось, что каждую ночь он вылезал из окна мезонина, когда Джилл спала или была пьяна. Она даже не замечала, что утром он отдает провонявшиеся никотином вещи нашей экономке. Я пытался что-то сделать, приструнить его, я правда пытался… – Старик стонет, пробует поднять голову, чтобы взглянуть на рану, и понимает, что у него даже на это не хватает сил. – Когда Джилл умерла, все стало совсем плохо. Он был точно планета, у которой украли солнце. Никакой гравитации, движение по орбите нарушено. У меня не было выбора. Он страдал от… нарушений в поведении. Я должен был что-то предпринять. Все это стало невыносимо. Он стал невыносим.
– В каком смысле «что-то предпринять»?
– Я отправил его в психиатрическую клинику, чтобы все вернулось на круги своя, а мой сын пришел в себя.
Лиз потрясенно смотрит на него.
– Вы отправили его на психиатрическое лечение? Я думала, он пропал без вести.
– В каком-то смысле так и было. Я не хотел, чтобы об этом кто-то узнал. Я… положил его в клинику в Швейцарии.
Лиз огорошенно открывает рот.
– Вы тридцать лет продержали его в психиатрической клинике в Швейцарии?
Фон Браунсфельд пожимает плечами.
– Просто потому, что он стал «невыносим»?
– Вы понятия не имеете, о чем говорите.
– Теперь мне ясно, почему он хочет вас убить, – с отвращением заявляет Лиз.
Фон Браунсфельд отводит взгляд.
– Но и это еще не все, верно?
– Что вы имеете в виду?
– Это еще не вся правда.
– Правда… – Фон Браунсфельд словно выплевывает это слово. – Вы, журналисты, со своей правдой… – У него закатываются глаза от боли, ресницы подрагивают.
– Ночь тринадцатого октября 1979 года. Что тогда случилось?
Старик корчится от боли.
– Я не понимаю, что вы имеете в виду.
– Прекрасно вы все понимаете, – шепчет Лиз. – Вскоре после этого он «пропал», как вы выразились. Верно?
Губы фон Браунсфельда дрожат.
– Что-то случилось той ночью. Я не знаю, что именно, но эта ночь – ключ ко всему.
– Вы… просто что-то выдумываете.
– Я? Я что-то выдумываю? Ваш сын хотел меня убить. И для него самое главное – то, что случилось той ночью тринадцатого октября. Он хотел отомстить за ту ночь Габриэлю. Моему парню. Габриэлю Науманну. Вам что-то говорит это имя?
– Нет, ничего оно мне не говорит. Но, возможно, вам стоит спросить своего молодого человека. Уж он-то будет знать, о чем идет речь.
– Я спрашиваю вас.
Фон Браунсфельд качает головой.
– Проклятье, Виктор! Что вам еще терять?
