Когда дверь закрылась и ковер опустился на место, они оказались в крошечной темной комнате. По ногам пробежало легкое дуновение ветра. Вероятно, отсюда начинался один из подземных ходов, которых под замком было немало. Жак отпустил ее руку, и она сразу почувствовала себя потерянной. Она так и осталась стоять, опустив безвольно руки, в нескольких шагах от него, не способная ни говорить, ни шевелиться, хотя прежде не раз демонстрировала и безрассудную дерзость, и самоуверенность.
Он догадался, что она ощущает себя слабой, уязвленной, несправедливо обиженной. И сердце его дрогнуло. Он подошел и обнял ее так крепко, что она едва не задохнулась.
— О, Жак, если бы вы только знали! — пробормотала она, прижимаясь к его неприятно пахнущему лошадиным потом камзолу.
Она разрыдалась раньше, чем успела взять себя в руки. «Сколько лет она запрещала себе плакать?» — думал Жак, ласково баюкающий ее в своих объятиях.
Несколько слезинок она пролила у смертного одра маленькой Клодин. Сколько отчаяния было в ее глазах, в жестах, и сколько достоинства! У него перед глазами замелькали видения из прошлого. Счастливые воспоминания об их встречах, о растущем взаимопонимании, об их объятиях, о разделенных радостях. Она помогла ему вернуться к жизни после похорон Жанны. Но никогда не навязывала себя. Нет, никогда! Невзирая на то, что всегда любила его, невзирая на происки и интриги Марты. Первые попытки поцеловать ее потерпели неудачу. Он вспомнил, как она отталкивала его, напоминала о том, что нужно уважать память Жанны, как дрожала… Два года потребовалось, чтобы она уступила. Что вытерпела она от Марты за то, что оттягивала этот момент?
— Расскажите мне все, моя хорошая! Я хочу все знать! Все! — попросил он, осыпая ее лицо поцелуями.
Она позволила ему упиваться этой соленой влагой, словно бы смывавшей с нее все ее прегрешения, когда вдруг ее настигло воспоминание о другой. Жанна… Она перестала плакать. В душе у нее снова поднялась буря. По силе превозмогающая ее потребность быть с ним рядом. Она высвободилась из его объятий и отшатнулась назад, ударившись плечом о выступающий из кладки камень. Эта боль добавилась к боли в низу живота, и Сидония вскрикнула, как раненое животное:
— Не прикасайтесь ко мне, Жак! Никогда больше ко мне не прикасайтесь! Я люблю вас, люблю больше жизни, но вы принадлежите другой! Только ей! Я и так ненавижу себя за то, что причинила вам столько зла!
— Вы не причинили мне зла, Сидония. Я знаю, что во всем виновата Марта. И я тоже виноват.
— Вы? — удивилась Сидония.
— Я. Потому что я до сих пор люблю вас, и вы дороги мне так же, как и Жанна.
Он приблизился, снова в темноте нашел ее руки и взял в свои.
— Ничего больше не бойся, Сидония! Расскажи мне все, что ты знаешь. Что бы ни готовил нам завтрашний день, я хочу спасти тебя так же, как и Жанну!
* * *
Это становилось невыносимым. Если он ничего не предпримет, о сне можно и не мечтать! Рядом с ним в повозке вот уже двадцать минут спал на правом боку мэтр Жанисс и храпел так громко, что Матье приходилось прислушиваться, чтобы уловить сопение рыжего конюха, которому, без сомнения, снился плохой сон. Юноша сел на одеяло, по-портновски поджал под себя ноги, решая, что лучше — ущипнуть своего соседа за нос или хорошенько толкнуть. Он зевнул. Сделав выбор в пользу первого варианта, он зажал большим и указательным пальцами кончик носа Жанисса, который поднимался при каждом вздохе. Хватая ртом зловонный воздух конюшни, повар пробормотал неразборчивое ругательство, но задышал тише. Матье убрал пальцы, вытер их об одеяло и вздохнул с облегчением. Но как только он улегся на спину, подложив руки под голову, мэтр Жанисс взялся за старое. Матье зажал себе уши. Не помогло. Как назло, с каждым новым вздохом храп становился громче. Когда он достиг такой мощности, что начала трястись повозка, Матье рассудил, что вполне может устроиться под открытым небом, как в прошлую ночь.
Сунув свернутое одеяло под мышку, с опухшими от бессонницы веками, он вышел из конюшни и направился по той же самой тропинке, что и повар с бароном несколькими часами ранее. Однако скоро свернул и стал пробираться между деревьями, ощупывая их одно за другим.
Свой выбор он остановил на каштане, корни которого были покрыты мхом, мягким, как подушка. Если не считать резких криков филина, нарушавших стройное пение соловьев, вокруг было тихо и спокойно. Этой ночью все заговорщики спали. «Оно и к лучшему», — подумалось Матье. Он зевнул и стал смотреть на шелестящие на ветру молодые листочки. Сквозь крону каштана то здесь, то там поблескивала звезда, которую не мог затмить белесый свет луны. Он нашел самую яркую и устремил взгляд на нее. «Когда глаза устанут смотреть, я усну», — сказал он себе. Матье прислушался. Где-то рядом шуршали насекомые, в дальних кустах охотился кот, постукивали по коре коготки белок, жужжали мухи и пищали комары. Все эти звуки он умел различать. Часто они навевали на него сон летними ночами в Сассенаже. Сосредоточиться на этих звуках — прекрасный способ отвлечься от собственных мыслей. Однако Матье не был склонен тешить себя напрасными надеждами. Он знал, что все его страдания и сомнения вернулись к нему, когда проснулся и увидел перед собой лицо барона. Первым порывом было нащупать рукоять меча, но он напомнил себе, что, во-первых, меч был привязан к одной из перекладин повозки, а во-вторых, нет смысла убивать барона, потому что он решил его простить. Доля секунды, питаемая ненавистью… Он постарался скрыть свои чувства. Барон говорил приветливо, извинился за то, что пришлось его разбудить, и попросил рассказать о том, что он видел ночью в саду.
Матье вздохнул. Похоже, и этой ночью поспать не удастся… И он погрузился в раздумья. Приходилось смотреть правде в глаза, тем более что обманываться он теперь не смог бы, даже если бы захотел. Слова Альгонды звучали в голове. Снова и снова. Целый день он думал только о ней. Эта история, его история, их история, была такой волнующей и невероятной. Ему самому временами казалось, что это сон, а не явь. И все же он знал, что Альгонда его не обманывает. Ему довелось и прочувствовать зловредную силу гарпии, и пережить нападение ястреба. Он сам видел, как Альгонда выплыла из Фюрона, хотя должна была утонуть. Он больше не сомневался в ней. В ее самоотверженности. В ее решимости сражаться до последнего. И в любви, которую она к нему испытывала. Но… Было одно «но». Он видел, как они с Филиппиной вернулись с прогулки и придворные окружили их в саду и стали превозносить бодрый вид Альгонды и поздравлять с выздоровлением. Услышал ее серебристый смех, шутливые и остроумные замечания. По ступенькам крыльца она поднималась, подобрав юбку, чтобы не запачкать ее пылью, и столько грации и уверенности было в ее движениях, что ему пришлось протереть глаза, чтобы не ослепнуть от такой красоты. Трудно было узнать в этой даме малиновку с грязными руками и выступающими коленками, с которой они в детстве вместе ходили охотиться на лягушек! Но ведь в жилах Альгонды течет кровь фей. Новая обстановка подходила ей как нельзя лучше.
Есть ли ему место с ней рядом? Ведь, чтобы видеться с дочкой, ему пришлось надевать ливрею слуги! Альгонда заверила его, что со временем все наладится. И добавила, что играет в этот маскарад не по своей воле. И он перестал на нее из-за этого сердиться. Держать на руках Элору, ощущать, как ее крохотные пальчики сжимают его указательный палец, смотреть в ее зеленые, как мох, глаза, видеть, как она улыбается ему своим беззубым ртом, — всего этого оказалось достаточно, чтобы он признал своим этого ребенка, рожденного, чтобы спасти мир.
