Академия помогала русским художникам, особенно не говорившим по-французски (а таких было подавляющее большинство), освоиться в Париже хотя бы на первых порах, что было не менее существенным, чем занятия искусством. И еще: Васильева не просто хотела, но умела помочь, поддержать, накормить, в сущности, она многих спасала. Увлекающаяся и решительная, она обладала фантастической энергией и редко не добивалась своего. Она была импульсивна, романтична и, вероятно, несчастлива, даже совершила паломничество в Лурд. Ее рассказ о случайной встрече со старым Анри Руссо на скамеечке в парке, который будто бы сразу в нее влюбился и сделал ей предложение, – одна из известных легенд Монпарнаса. Сколько этих «любовей с первого взгляда» помнили его старожилы!
А в Академии и знаменитой столовой, cantine, собирался весь артистический Монпарнас (и не только артистический – сюда с удовольствием приходили и политики, даже Ленин и Троцкий!). Особенно спасительными оказались мастерская и столовая в годы войны. Столовая Васильевой (которой помогал один состоятельный голландский художник) практически была почти бесплатной. «Столовая была меблирована обломками с блошиного рынка, стульями и табуретками разных размеров, в числе которых были два кресла с высокими спинками в колониальном стиле и диван у стены, на котором спала Васильева. На стенах были картины Шагала и Модильяни, рисунки Пикассо и Леже, в углу деревянная скульптура Цадкина… <…> За шестьдесят пять сантимов можно было получить суп, мясо, овощи, салат или десерт – все хорошего качества и превосходно приготовленное, кофе или чай; вино стоило дополнительно десять сантимов», – вспоминал один шведский художник.
Все эти живописцы, писатели, скульпторы, поэты, влюбленные в искусство, все те, кто воплотил в себе эпос Парижской школы, заслуживают и восхищения, и любви потомков. Да и как не любить их, героев этой парижской саги! Они были так одарены, так в сущности своей – в ту пору – бескорыстны (по сравнению со многими своими предшественниками и последователями!), так веселы, отзывчивы, так склонны «мыслить и страдать», так умели любить свое искусство, женщин, друзей, так увлекались…
Даже простой взгляд на их лица, сохраненные кистью, карандашом, фотографией, а то и кинообъективом (они большей частью на удивление привлекательны, просто красивы, полны жизни и неизбывного удивления перед нею), вызывает прилив доверия и счастливой признательности.
Хмельной туман легенд о Парижской школе и ее героях мог бы так и остаться фата-морганой, если бы, в отличие от иных легенд, не сохранил себя в совершенно конкретном и осязаемом наследии, рассеянном ныне по музеям мира: баллады Парижской школы обеспечены золотым запасом искусства, качество и значение которого уже никем и никогда не может быть оспорено.
И не случалось, пожалуй, ни прежде, ни потом такой мощной концентрации столь несхожих, часто противоположных, отважных, независимых и сильных талантов из разных концов мира в одном городе на протяжении столь недолгого времени.
Конечно, миф о Парижской школе уже не уступает ее реальной истории, у него собственная версия времени и его персонажей, он вошел в коллективную память, в ткань книг и картин. И надобно суметь пройти и через искус расхожих и занимательных даже не только мифов, но и устоявшихся анекдотов, тем более трудно преодолимых, что они, часто лукаво и эффектно подменяя правду, все же не так уж от нее и далеки. Здесь можно вспомнить слова Пруста о героях своей эпопеи: «К персонажам этой книги нет ключей, или же, если угодно, восемь – десять к одному-единственному…»
Наше восхищение прошлым и пылкий к нему интерес чаще всего взлелеяны не столько реальностью, памятью, знанием и легендами, но и собственной нашей фантазией, охотно возводящей лучезарные и сентиментальные конструкции на зыбком фундаменте прозаических и не всегда достоверных фактов.
Метерлинк в «Синей птице» уверял, что мертвые оживают, когда живые вспоминают о них. В истину этих слов так легко верится в старых кварталах Монмартра и Монпарнаса!
Речь не об окне на улице Амьо, из которого выбросилась и разбилась насмерть Жанна Эбютерн, подруга Модильяни, не о металлических табличках в «Клозри де Лила» с именами прославленных посетителей прославленного кафе, хотя и это, конечно, завораживает и тревожит душу случайного прохожего. И все же это не более чем пункты, отмеченные тремя звездочками (посмотреть обязательно) в воображаемом путеводителе, созданном эрудицией просвещенного путешественника во времени.
Но те, чья память встревожена знанием и любовью и кому посчастливилось хоть раз пройти по Монпарнасу, по склонам Монмартра, посмотреть на фасад, напоминающий о «Бато-Лавуар» на площади Равиньян, добраться до «Улья», побродить по улице Кампань-Премьер, заглянуть в эти дворы, застроенные хрупкими обветшавшими мастерскими, получают редкий шанс. Шанс, которым вовсе не просто воспользоваться и который так легко упустить.
Надо понять, что Париж обладает волшебной способностью меняться с какой-то даже безжалостностью, сохраняясь вместе с тем с почти гобсековским пристрастием к нажитому.
Все они остались в старом Париже! Персонажи Модильяни – Жакоб, Сандрар, Зборовски, многоликий Аполлинер – такой разный в рисунках Шагала и Пикассо; ускользающий, созданный мерцающими плоскостями Воллар кисти Пикассо; мадемуазель Стайн, шагающая тяжелой своей походкой в смешных сандалиях без каблуков; Жарри, на велосипеде, с пистолетом в кармане; всеведущий хрупкий и мудрый Кокто; Фужита в кимоно; ставший уже рантье, но все еще знаменитый шансонье Брюан; все анонимные герои художников – ироничные интеллектуалы; прославленная многими и за многое Кики; Марсель Дюшан – великий мистификатор и мудрец, да и сколько их здесь!.. Люди, понявшие истину новых времен, сформулированную Максом Жакобом: «Значение произведения искусства – в нем самом, а не в предполагаемых сравнениях с реальностью…»
* * *
А чуть севернее Монпарнаса! Недолгая прогулка по улицам Гранд-Шомьер, Ассас, Флерюс: последнее жилище Модильяни, мастерская Цадкина, квартира Гертруды Стайн за Люксембургским садом… Почти ничто не отвлекает здесь от воспоминаний, и каждый, кто хочет увидеть былое, непременно увидит его.
Есть некая торжественная печаль в том, что если и не центром, то важнейшей частью квартала остается кладбище. Надо, впрочем, иметь в виду, что французское кладбище не столь горестное место, как российские погосты, оно редко оглашается рыданиями, и слезы здесь не любят показывать. Боль и смерть везде одинаковы, и память, и страдания, но их, так сказать, общественное выражение совершенно разное.
Парижское (да и вообще французское) кладбище – торжественное и безмолвное царство Былого. Каменные памятники, огромные и маленькие склепы, часовни, скульптуры, плиты, спокойное соседство католических, иудейских, протестантских и прочих надгробий, темный полированный мрамор, стерильная чистота, холодный эпический покой.
Для приехавшего из России здесь есть непривычное, даже вызывающее оторопь: не слишком хорошего вкуса из бронзы, камня или керамики венки, разного рода украшения со стандартными надписями – все то, что часто заменяет цветы, которые, впрочем, тоже приносят. Упаси господи от снисходительных улыбок! Везде свои ритуалы, привычки, коды, за которыми – века, поколения, понятия о вкусе.
