– Скандально известные, хочешь сказать.
– И это тоже, – улыбнулась она.
Я вспомнила, как мы с Лукрецией беседовали вечера напролет в ее маленькой студии. Нетерпеливая молодая женщина, какой я была тогда, очень волновалась, что так и не найдет цель своей жизни. Жаль, нельзя вернуться в прошлое и сказать ей, что все сложится хорошо.
Подняв глаза, я заметила в конце сада Сару Мэпс и Грейс, они шли к нам. Последние полтора года мы с Ниной почти постоянно были в разъездах и, не считая визита прошлой зимой, редко виделись с этими женщинами. Я заключила в объятия их и Лукрецию, которая знала мать и дочь со времен Арч-стрит.
Сара Мэпс вынула из сумочки письмо, и я сразу же узнала почерк Подарочка, хотя на конверте красовалась печать моей сестры Мэри. Не в силах ждать, я разорвала конверт и с упавшим сердцем прочитала короткое послание Подарочка. До нас и раньше доходили сообщения о беглых рабах, переправляющихся из Кентукки через реку Огайо или в Филадельфию и Нью-Йорк из Мэриленда, но редко когда из отдаленных районов Юга. «Мы уйдем отсюда, пусть даже ценой жизни».
– Что случилось? – спросила Лукреция. – На тебе лица нет.
Я прочитала им письмо, потом сложила его дрожащими руками.
– Их поймают. Или убьют, – подытожила я.
Сара Мэпс нахмурилась:
– Они знают, на что идут. Они же не дети.
Эта женщина не бывала в Чарльстоне. И не имела понятия о законах и указах, контролирующих каждое мгновение жизни раба, не знала о городской страже, комендантском часе, пропусках, погонях, ночном карауле, комитетах бдительности, работном доме, о крайних проявлениях жестокости.
– Они приедут к нам, – сказала Грейс.
– И мы их приютим, – добавила Сара Мэпс. – Они поселятся в вашей старой комнате в мансарде. И станут помогать в школе.
– Так далеко им не добраться, – покачала я головой.
Мне пришло в голову, что Подарочек и Скай уже могли уйти, и я вновь развернула письмо, посмотрела на дату: 23 апреля.
– Письмо написано всего три недели назад, – пробормотала я скорей себе, чем им. – Сомневаюсь, что они ушли. Еще, возможно, есть время что-то предпринять.
– Но что ты можешь сделать? – спросила Лукреция.
– Не знаю, смогу ли я помочь, но я не в силах сидеть здесь сложа руки… Я возвращаюсь в Чарльстон. Могу хотя бы попытаться уговорить мать продать их мне, чтобы освободить.
Я и раньше просила ее об этом, но на этот раз буду умолять лично.
Она ведь назвала меня «своей дорогой доченькой».
Подарочек
Я стояла в эркере и смотрела из окна на гавань, вспоминая, как десяти лет от роду впервые увидела воду, какой она мне казалась бесконечной и неутомимой, как я сочинила песенку и, кружась, пела ее. Теперь мне почти сорок пять, и мои ноги больше не плясали. Они лишь хотели убраться отсюда. После наказания кнутом маленькая госпожа не выпускала меня на улицу, но при каждой возможности я забиралась сюда. Иногда, как сегодня, я приносила с собой шитье и все утро сидела на подоконнике с иглой. Маленькой госпоже и дела до меня не было, лишь бы я выполняла работу, держала язык за зубами, кланялась и повторяла: «Да, мэм, да, мэм, да, мэм».
Стояла жара, солнце било в глаза. Я открыла окно, и ворвавшийся свежий ветер донес запах прилива. С моего насеста было видно, как к Ист-Бей причаливает пароход. Наблюдая за пристанью, я много узнала. Пароход приходил почти каждый день. Я смотрю, бывало, как перед ним, расчищая путь, маневрирует судно для очистки воды от топляка, потом слышу рев колеса, пыхтение буксиров и перекличку рабов, что спешат привязать канаты и опустить сходни.
Когда пароход готовился к отплытию, я наблюдала, как к белому зданию с вывеской пароходной компании подъезжают экипажи, люди входят внутрь и ждут отправления. На пристани рабы грузят на борт чемоданы, товары и мешки с почтой. В десять часов пассажиры переходили улицу, и рабы помогали дамам взойти по сходням. Пароход отплывал только после досмотра стражи. Двое или трое служак осматривали весь корабль – первую палубу, вторую, рулевую рубку – снизу доверху. Одно время открывали перед погрузкой каждый дорожный кофр. Тогда я узнала, что они ищут безбилетных пассажиров, рабов.
Пароход, отходивший в четверг, шел до Нью-Йорка, где можно было пересесть на другой – до Филадельфии. Я узнала об этом из газет «Чарльстон пост» и «Курьер», которые стащила в гостиной. Они напечатали расписание и цену билета – пятьдесят пять долларов.
Сегодня причалил пустой пароход, но я пришла в эркер не для того, чтобы глазеть на судно, а чтобы придумать, как на него попасть. Все эти недели я была терпеливой. Осторожной. «Да, мэм, да, мэм». Я сидела, слушая, как гремят на ветру листья пальм, и думала о девочке, которая купалась в медной ванне. Думала о женщине, выкравшей форму для отливки пуль. Мне нравились та девочка и та женщина.
Я перебирала в уме все, что довелось увидеть в гавани, все, о чем узнала. Сидела, сложив руки, закрыв глаза, и мысленно летала с чайками, и мир кренился подо мной, как под птичьим крылом.
Когда я встала, у меня дрожали руки и ноги.
* * *
На следующей неделе Гектор, распределяя обязанности на день, велел Минте снять постельное белье и отнести в прачечную. У меня мгновенно созрел план действий.
– О, я сделаю это за нее, у бедной Минты болит спина.
Она посмотрела на меня с удивлением, но возражать не стала. Каждый рад получить передышку.
В тот день в эркере меня осенило: платья! Я видела черные платья, которые надевали дамы, оплакивая мужей. Видела их капоры с густыми черными вуалями и черные перчатки. Представила их ясно как божий день.
В комнате госпожи я сняла постельное белье, прислушалась, нет ли шагов на лестнице, нет ли стука трости, потом выдвинула нижний ящик бельевого шкафа. Много лет назад я сама убрала в шкаф траурное платье госпожи, ее капор и перчатки. Завернула в полотно с камфарными шариками для отпугивания моли и положила в нижний ящик. Теперь, доставая сверток, я волновалась, что все давно испортилось, а то, что отпугивало моль, привлекло крыс.
Я заглянула внутрь свертка. Это было по-прежнему самое потрясающее из сшитых мной платьев – черный бархат, украшенный сотнями черных стеклянных бусин. Некоторые оторвались и перекатывались в складках полотна. Вуаль на капоре в двух местах разорвали пауки, надо починить. Кроме того, я забыла, что перчатки были без пальцев, придется пришивать. Я засунула все это в простыни, завязала узлом, оставила за дверью и поспешила в комнату маленькой госпожи.
Ее траурный наряд хранился также в комоде, но с кедровой стружкой вместо камфары. Непонятно было, как выветрить эти резкие запахи. Закатав ее платье, шляпу и перчатки в простыни, я закинула оба узла за спину и спустилась к себе в подвал.
В тот вечер, во избежание нежданных гостей, мы со Скай подтащили к двери кровать, и сестра примерила черное платье госпожи. Пуговицы не застегивались. Хоть госпожа была широка в талии, для Скай пришлось все же выпустить лиф, удлинить юбку на шесть дюймов, а рукава на два. Да уж, она – истинная дочка своего папочки.
