И вот поезд остановился в Глостере, и я зашагал к моей любви, к моей жизни, которую Бог так бережно сохранил для меня.
Когда я сошел с поезда, был час ночи. Я с обожанием глядел на город, который дал мне мою жену, мою жизнь, – я любил Глостер, – и когда я подошел к дверям, которые должны были распахнуться передо мной, я их поцеловал сначала, потом тихо постучал – и вот Джиль подходит к дверям и открывает мне.
Я обнял ее и поцеловал и наткнулся на своего сына под сердцем у нее – такой большой он вырос.
А Джиль смеялась и плакала, и вышла ее мать в старомодной ночной рубашке и в шлепанцах, совсем таких же, как у Джиль, и тоже засмеялась и заплакала, прибежали братишки и сестренки Джиль в ночных рубашках, и мы все вместе смеялись и плакали, но скоро перестали смеяться, а только плакали, потому что я вдруг узнал, что старший брат Джиль убит и никогда не вернется домой. Никто не сказал об этом ни слова, но я вдруг понял, что он погиб. Я видел его прежде только один раз, но я все плакал и плакал, оттого, что такого славного парня убили.
Джиль приготовила чай, а ее мать, братишки и сестры накрыли на стол и подали разные вкусные вещи. Мы все сели за стол и пробовали есть и пробовали разговаривать, но не могли. То и дело кто-нибудь разражался рыданиями и убегал из-за стола, а через несколько минут возвращался, и потом убегал и возвращался кто-нибудь другой, а я совсем потерял голову от счастья, признательности, боли и гнева – все сразу, – ибо, если могло быть так много хорошего, почему бы его не могло быть чуточку больше? Почему старший брат Джиль не мог бы вернуться домой? Почему бы Джо Фоксхолу не вернуться домой? Почему бы не вернуться домой Доминику Тоска? Почему одним – все счастье, как мне, а другим – ничего?
Потом братья и сестры Джиль отправились спать, а мы с Джиль еще долго сидели и разговаривали с ее матерью, – чудесная женщина была ее мать, настоящая королева, как и дочь ее Джиль. Она больше не плакала. Говорила о своем дорогом сыне Майкле, но больше не плакала. Рассказала нам о своей удивительной жизни – сколько же надо было терпения, чтобы прожить такую жизнь! Вспомнила о младенце, умершем во время родов еще до рождения Майкла, и о другом, которого она потеряла перед тем, как родилась Джиль, а после этого детей она больше уже не теряла, но вот потеряла мужа, а теперь – и дорогого Майка, а за что? За то, что стремилась создать счастливый семейный очаг своему мужу и детям и вырастить их здоровыми и честными людьми!.. Тут она с нами расцеловалась и пошла спать.
Я долго сидел, обнявшись с женой, а потом сказал:
– Джиль, я умер сегодня вечером, когда увидел, что наш дом в Лондоне исчез, – я думал, что ты тоже погибла, и это меня убило, и знаешь, ведь Джо Фоксхол погиб – да, погиб, Джиль, и вот твой брат Майк тоже погиб – все это меня убивает.
А моя прекрасная Джиль отвечала:
– Мама говорит, это мальчик. Она это чувствует, она просто знает. Говорит, он родится в сочельник или утром на Рождество.
– Я оживу снова, когда он родится, – сказал я.
Мы были слишком взволнованы, чтобы уснуть. Джиль оделась, мы вышли погулять и стали любоваться рассветом над Глостером.
Мир слишком прекрасен для смерти. Слишком благодатен для убийства. Дышать – это так радостно, видеть – так чудесно. Люди не должны убивать друг друга. Они должны ждать, пока Бог возьмет каждого в положенный срок.
