«Откуда бедняге было знать, что Мишель тоже опишет эпизод с гвардейцами? Ведь в те времена, когда Вагнер диктовал эти страницы Козиме, никто понятия не имел об «Исповеди» Мишеля, да и тот вряд ли ее афишировал».
Тут совпадение было уже почти дословным. Конечно, оба могли цитировать один и тот же поразивший их источник, но каждый с гордостью утверждает, что это его открытие. Выходит, что независимо друг от друга оба пришли к одному и тому же выводу? Почему? Что у них общего, с какой стати они зацепились за одни и те же факты, незамеченные другими биографами и истолковали их одинаковым образом?
В коридоре затопали, зашуршали, сильная рука дернула дверную ручку и женский голос выкрикнул что-то по-французски. Ури понял, что нужно читать побыстрей, и перелистнул пару страниц:
«…Рихард остался в гостиной наедине с Мишелем.
Они сидели на диване, намереваясь обсудить какие-то подробности предстоящего дня, как вдруг Мишель замолк на полуслове и, грузно откинувшись на спинку дивана, захрапел. Рихард попробовал встряхнуть его, но все его попытки разбудить Мишеля ни к чему не привели, он только качнулся вбок, положил голову на плечо Рихарда и навалился на него всей своей непомерной тяжестью.
Рихарду стало не по себе, – еще не все было обдумано, не все опасности взвешены. Пора было отправляться в путь. Он убрал со лба Мишеля крутые темные кудри, легко-легко коснулся их губами, высвободил затекшее плечо, и, с трудом оттолкнув громоздкое тело друга, поднялся с дивана. Мишель безвольно скатился на сиденье и захрапел еще сильней. Бросив на него прощальный взгляд, затуманенный непрошенной слезой, Рихард вышел из гостиной. Больше они никогда не виделись.
Когда Рихард выскользнул на затопленную повстанцами улицу, он был очень озабочен тем, как бы не приехать в Хемниц до того, как зять арестует Хюбнера и Мишеля. Нужно было не просто приехать после их ареста, а зарегистрировать это в памяти надежных свидетелей, чтобы даже не возник вопрос о его участии в этом грязном деле. Для этого он сразу помчался на почту и нанял на целый день хорошую коляску с кучером. Коляска с кучером стоила целое состояние, но он никогда не жалел денег на важное и первостепенное. Потом он попросил кучера въехать в тихий тупичок, расположенный в противоположной выезду на Хемниц части Фрайберга. И побежал следить за тем, как развиваются события.
То, что случилось тогда, описано слишком подробно, причем придумано все неумело, неловко, до конца не додумано и записано с прорехами, которые прямо просятся под сомнение:
«Хюбнер отдал войскам приказ выступить в Хемниц сразу после обеда. Услыхав это, я сказал Хюбнеру, что поеду вперед них и встречусь с ними в Хемнице завтра утром. Мне вдруг захотелось сбежать из этого хаоса и побыть одному. Мне повезло и я занял место в почтовой карете, которая по расписанию должна была немедленно отправиться в Хемниц. Но сразу на выезде мы попали в ужасный людской водоворот, потому что вся дорога была запружена революционной армией, которая тронулась в путь. Ждать пришлось очень долго и я стал наблюдать за шагающими мимо патриотами. Особо привлек мое внимание Вогтландский полк, марширующий традиционным шагом под барабанный бой, сильно украшенный тем, что барабанщик для разнообразия бил палочками не только по натянутой коже, но и по деревянной раме барабана. Мучительный перестук палочек барабанщика напомнил мне перестук костей болтающихся на виселице скелетов, который Берлиоз со страшным реализмом воспроизвел в финале Фантастической симфонии».
Все эти неуместные подробности были продиктованы им для отвода глаз, чтобы никто не усомнился, что он и впрямь сидел в почтовой карете, застрявшей в пробке по пути в Хемниц. Но ведь ему нужно было еще раз отметиться во Фрайберге, чтобы жене Хюбнера стало ясно, что он все еще не добрался до Хемница. И он стал сочинять новые подробности, ему самому теперь казавшиеся странными:
«Внезапно меня охватило страстное желание повидать своих друзей, которых я зачем-то покинул, и отправиться в Хемниц вместе с ними. Я выскочил из кареты и побежал в ратушу, но там их не было. Тогда я поспешил к дому Хюбнера, где меня встретили сообщением, что он спит. После чего я вернулся к своей почтовой карете, чтобы еще раз убедиться, что она по-прежнему не может тронуться с места из-за запрудивших дорогу войск».
Господи, какая несуразица! Так и бьет в глаза, что тут один кусок не стыкуется с другим. Сперва решил отбыть в одиночестве, а потом зачем-то побежал не только в ратушу, но и домой к Хюбнеру. Но уж раз решил ехать вместе с друзьями, так дождался бы, пока они проснутся! Зачем было возвращаться к застрявшей в пробке карете, если войска продолжали выходить из города?
«Некоторое время я нервно метался по улицам, а потом, отчаявшись уехать в карете, опять помчался к дому Хюбнера, в надежде, что он возьмет меня с собой. Но Хюбнер и Бакунин уже отбыли, и я, как ни старался, не смог их догнать».
Надо же, Хюбнер с Бакуниным уже отбыли, несмотря на запруженную дорогу, а Рихард, бедняжка, застрял в этом проклятом Фрайберге и ни с места! Да кто в это поверит, если только даст себе труд прочесть?
«Так что мне не оставалось ничего другого, как вернуться к почтовой карете, которая наконец получила возможность тронуться в путь. После различных задержек и приключений я поздно ночью прибыл в Хемниц. Там я снял комнату в первой попавшейся гостинице и заснул, как убитый.
В пять утра я после нескольких часов сна вскочил с постели и поспешил к дому своего зятя Вольфрама, который был в пятнадцати минутах быстрой ходьбы».
Тут Рихарду стало совсем не по себе. Зачем, спрашивается, понадобилось ему ночевать в отеле, если дом зятя, где его в волнении ожидали жена и сестра, находился всего в пятнадцати минутах быстрой ходьбы?
Видно, очень уж взбаламучена была его душа, когда писались эти строки – и тайной, которую надо было скрыть, и заботой о том, чтобы король не прознал про Козиму, а Козима про короля. Ну что он мог поделать со своей судьбой, которая никогда его не щадила? Хоть удачи, хоть беды она всегда насылала на него скопом, так что руками не раскидать. А он не сдавался, старался выстоять, не рухнуть, ну, и ошибался иногда, – что тут поделаешь, все ошибаются. И исправить ничего нельзя. Несколько лет назад Козима красиво переплела два десятка копий этих воспоминаний и разослала всем друзьям и родным на хранение. Так что Боже упаси что-то переделывать – только внимание привлекать!»
Из коридора опять донеслись шаги, на этот раз не одной пары ног, а целого стада. Тот же женский голос сердито зачастил по-французски, потом кто-то несколько раз с силой дернул ручку двери и сказал: «Нет, заперто изнутри». Тогда французский голос, перейдя на ломаный английский, начал возбужденно жаловаться, что ванна занята уже целый час и никто не откликается на стук. В дверь дробно заколотили: «Там есть кто-нибудь? Отзовитесь!» Ничего не оставалось, как откликнуться: «Выхожу, выхожу! Минуточку!» и выдернуть пробку. «С вами все в порядке?» – спросил незнакомый английский голос, перекрывая журчание вытекающей воды. «Все в порядке, я уже выхожу», – успокоил его Ури, в ответ на что два французских голоса – мужской и женский – принялись отчаянно бранить его на ломаном английском за то, что он так их напугал. Ури узнал супругов де Витри.
