В голове Луиса Кабальеро били свои «барабаны», но это он услышал, можете не сомневаться. Пуля с грохотом отскочила от камня в нескольких сантиметрах от моей головы и рикошетом пролетела по пещере.
— Я помню, Псих. Умирать буду, вспомню. Моего отца и брата, как они висели на том дереве; и как на их похоронах гробы внезапно исчезли во вспышке света, ярче которой я никогда в жизни не видел. Но я выжил. Я выжил, чтобы отомстить за него, моих братьев, всех Кабальеро, за каждого. Когда я сегодня уеду отсюда, под другим именем, с другим паспортом, начнется моя настоящая жизнь. Я отвез Его святейшество и его друга в знакомое им место, я вернулся и сел на дневной поезд, все знают, что так и должно быть. «Поезжай с Богом, отец Альтамирано». Пройдут дни, прежде чем вас найдут. Когда до них дойдет, что надо искать меня, отец Альтамирано исчезнет, испарится. Священник, которого никогда не было.
Мы были ему нужны, чтобы продемонстрировать, каким умным он был. И надо отдать ему должное: ловко придумано — выждать до последней минуты, прежде чем разыграть пьесу.
— Избавь нас от этой театральщины, Луисито, — прервал его я. — Подумай о бедном брате Психе. Я хочу вернуть свои деньги.
— Что?
Его глаза блестели, как черные бриллианты. Даже в сумраке отверстие в стволе его пистолета казалось тоннелем.
— Когда покупаешь дорогое оружие для уничтожения вредителей, ты рассчитываешь, что оно истребит всех. Но тебе удалось уцелеть, остался только этот милый шрам на щеке, Луисито. Несправедливо. Это от обломка гроба твоего отца? Я очень разочарован. Хотя было весело. Рассказать, как твой братец вопил, корчась на виселице?
— Пол!
Это произнес папа, но я не обратил на него внимания. Я наблюдал, как лицо Кабальеро покраснело, шрам побагровел. Я видел, как его палец напрягся на спусковом крючке, а затем неожиданно расслабился. Я понял: на меня у него другие планы. Может, он и отказался бы от них, но я бесил его, и ему от этого было не легче.
— Стреляй, Луисито. Ты умеешь убивать. Давай-ка посмотрим. Кардинал, отец Видаль, твой дурак-родственник Эрнесто в переулке. Еще Мария. Может, ты и с Карузо расправился?
— Какой ты сегодня умный, Псих! Аплодисменты брату Чокнутому.
Просочился сарказм.
— Да, я убил Карузо; он слишком близко подобрался к «Ключам». Анонимная просьба об утешении и совместной молитве — вот и все, что понадобилось, чтобы заманить его на купол. Остальное было просто. С Видалем было сложнее, сам знаешь. Много людей вокруг, а я еще должен был охранять папу. Но Видаль слишком много знал. Ему было что рассказать.
Сумрак сгущался, вода поднималась все выше. Я потихоньку отходил от Треди; подальше от лучей фонаря, на пять-десять сантиметров за шаг.
— Хотя с Марией все тоже прошло гладко, — продолжал Кабальеро. — Бедняжка Мария, скромница, статистка. Знаешь ли ты, как просто купить в Нью-Йорке пистолет? И как легко пронести его в самолет, если ты приставлен к папе? Его святейшество не проверяют на металлоискателе.
Он сделал секундную паузу, чтобы мы оценили его сообразительность.
— Но Марию мне жаль. В голове у нее была вата вместо мозгов, но она была красивой, и я бы не отказался трахнуть ее. Марию пришлось убрать из-за вас — вас обоих, — чтобы вы решили, будто опасность миновала. Чтобы подозрений больше не осталось и я смог поставить финальный акт нашей небольшой пьесы так, как это у меня и получилось.
Он сделал жест рукой в воздухе — архитектор, любующийся своим творением.
— Той ночью в гетто тебе следовало стрелять точнее. Тебе нужен я, Луисито. Я обожаю убивать Кабальеро.
Снова раздался выстрел над моей головой, и мы с Треди пригнулись, переводя дыхание, пока пуля со свистом носилась по пещере. Кабальеро, похоже, не замечал опасного рикошета. Он топнул ногой по воде и машинально коснулся ладонью шрама на щеке.
— Боже мой, действительно не стоило выпускать брата Психа из сумасшедшего дома. Он не такой сообразительный, как мы думали. Я стрелял в того, в кого целился, идиот! Для меня был опасен Лютер, а вовсе не безумный самодовольный дурак вроде тебя. Он был в Ватикане, следил за папой, следил за всем. Он был слишком близок, слишком умен. Лютер мне мешал.
Когда заговорил Треди, его голос звучал немного фальшиво, несколько медленнее обычного.
— У тебя был десяток возможностей раньше. К чему теперь этот фарс, эта сложная постановка?
— Ты действительно не понимаешь? Конечно, я мог убить тебя в любое время. Но смерти недостаточно. Никто не будет оплакивать брата Психа, а твое убийство, без объясняющей записки, сделало бы тебя мучеником. Нехорошо. Смерть настигнет тебя, но будет почти случайной. Что действительно тебя уничтожит и отомстит за Кабальеро, так это то, что твоя смерть, папа, обернется твоим позором и унижением, который увидит весь мир. Так, как это было с моей семьей. Брат Псих знает.
— Он жаждет не просто твоей смерти, но твоего бесчестия, Рико, и бесчестия церкви. Он хочет, чтобы все выглядело так, будто тебя убил я. Он оставит нас здесь. То, что лежит там, на престоле, создаст видимость, будто между ворами, обманувшими церковь, произошла ссора. Он хочет, чтобы твоя смерть оказалась такой же бессмысленной, а память о тебе — такой же недоброй, как и у его отца.
Папа посмотрел на меня с крайним пренебрежением.
— Чушь, — сказал он.
— Нет-нет, на этот раз Псих прав, — сказал Кабальеро возбужденно. — Все это ради телекамер, для истории. Приз в студию для Психа!
Он указал на небольшую коробку у престола.
— Это магнитофон, ваше ничтожество. А это листок бумаги. Вы запишете на пленку то, что написано на листке. Можете изменить свой голос, если хотите. От этого позднее все будет еще интереснее.
Папа с трудом подошел и молча прочел бумагу.
— Бессмыслица. Кто этот Рамон? Ты думаешь, кто-то этому поверит? Я не буду читать.
— Рамон — это просто имя. Люди поверят; правительства, газеты, церковь потратят миллионы и годы, разыскивая его. Но ты прочитаешь эту записку, потому что, если в ближайшие несколько секунд ты этого не сделаешь, я прострелю брату Психу колено.
— Не делай этого, Рико.
— Раз… два… три…
— Ciao, Рамон, — начал папа по-испански. — Вот очередной небольшой груз с Востока, высший сорт. Советую тебе переправить его нашим старым друзьям в Лос-Анджелес, и дайте парням из Майами время, пусть нагуляют аппетит…
Кабальеро восторженно следил, его лицо застыло в ухмылке, а глаза лихорадочно блестели.
— …перепродай потир и статуэтку через более или менее серьезных перекупщиков в Нью-Йорке и Лондоне, — продолжал папа. — Вряд ли кто-нибудь поймет, что они из Ватикана: они раньше не выставлялись. В следующем месяце…
Остального я не слышал. Я бросился на Кабальеро — сделал один гигантский шаг, после чего резко пригнулся. У меня не было возможности предупредить папу, но он, видимо, ждал чего-то подобного, ибо краем глаза я заметил, как магнитофон кувыркнулся в воздухе и рухнул на фонарь.
