Дверь последней приоткрывается, и высовывается непричёсанная головка землеройки мадам Газон-сюр-Лебид.
Глава 32
Есть ещё один, кто плевать хотел на стихию, потому что разбушевался ещё больше. Тот, кто сеет ветер, чтобы пожать бурю. Это Берю.
П. Д. Ж.-Капитан-Палач даёт сольный концерт в музыкальном салоне. Что там Вагнер по сравнению с ним, просто зефир! Вздох! Сгустившаяся тишина! Он гасит и дубасит, мой капитан Фракасс[111]. Он месит! Он лупастит!
Архимед лежит в разделанном виде на канапе. В данную минуту взбучку получает министр. Тот, кто угощался плёткой, теперь млеет от увесистых затрещин. Он попал под работающий молот. Глаза помутнели, губы одновременно распухли и вытянулись, скулы цвета трюфелей, зубы с прорехами. Он не перестаёт кудахтать. Благодарит! Просит ещё! Умоляет бить дальше. Он без ума от боли. Он от неё дуреет. До сих пор его наклонности деда с розгами никак не отвечали его положению. Никто не мог подорвать его репутацию. Надо было бережно относиться к его внешности, чтобы он мог ещё делать рукопожатия, не шепелявить перед телекамерами. Надо было улыбаться президенту, чувствовать себя в своей тарелке во время маний-фестаций (что не просто и требует тренировки). С учётом вышесказанного с ним обходились вполсилы, били слегка, старались не причинять боль! Как будто взбивали сливки! Плётка-многохвостка для лимфатичных. Их Превосходительство никогда не удовлетворялось полностью! Никогда! Оно не утоляло голода. Не знало пьяной радости четвертуемого! На нём не оставалось глубоких следов. Кровью нечистой зальют наши поля. Его портрет берегли, старались не оставлять на нём синяков, не отрывать лопухов, не гнуть рубильник и не набивать шишек на фейсе.
Его Превосходительство даже не надеялось получить такую трёпку. Натуральную, от специалиста, от знатока своего дела! Берю — это медник лупцовки. Он не просто бьёт: он отделывает! Он придаёт форму! Клауе́[112]наоборот! Из плейбоя он тебе может сделать Франкенштейна. Он знает болевые точки лучше, чем китайский палач династии Минг. Места, которые распухают быстрее, чем какие-либо другие, где кровь брызжет сильнее, где нервы горят, словно факел. У Толстяка глубокие знания анатомии. Такое знание тела, что Амбруаз Паре́[113]рядом с ним — просто ничто! В руках Бугая любая личность преображается. Человеческая плоть становится глиной.
Представьте, какой праздник у министра! Он получает истинное наслаждение! Источает восторг во весь голос! Вибрирует нижними мембранами!
Берю принимает его истерику за браваду, за наглый вызов и от этого возбуждается, озлобляется ещё больше! Он колотит его, сколько есть силы, и вставляет неожиданные вопросы.
— Что ты сделал со своей законной, мудель гороховый? Кинул в воду, подлая тварь? Просунул через иллюминатор в своей каюте, не иначе. Разрезал на кусочки и спустил в унитаз?
Между тем появляемся мы. Его Превосходительство видит нас, и его восторг сходит на нет. Оно протестует. Оно начинает тявкать:
— Нет, нет! Не хочу! — кричит оно. — Смотрите! Нет! Изыди! Не надо! Хватит!
Министр топает ногами так сильно, что Мамонт опускает свою усталую руку.
Пино уже подошёл. Феликс закрыл крышку рояля. Мало-помалу устанавливается тишина, хоть и полная, но не менее пронзительная.
В течение (и даже против) некоторого времени все присутствующие смотрят на госпожу министершу как Гамле́т (с ветчиной) смотрел на призрак своего папы. Все, кроме мужа. Так вот, он первым просекает, что это не сон. Он верит своим органам чувств. Другое дело, что он им не хочет верить. Они ему внушают отвращение! Он с ними не согласен! Не желает с ними иметь ничего общего! Он падает из Харибды в Сциллу! Тяжёлое похмелье в свободном падении! Без парашюта, братцы! Годы тяжкого терпения превратились в уксус. Его Превосходительство такого не любит! Такое просто нетерпимо! Его министерское око сверкает чередой убийств. Технически разных, но жертва одна. Он качает головой! Делает пальцем «нет»! Он, наверное, делает «нет» и своим членом, как безрукий калека.
— Нельзя! — тявкает он. — Запрещено! Не позволю! Я против! Назад! Чур, меня! Конец! Занавес! Время!
У него на глазах слёзы. Он дёргает головой, чтобы стряхнуть их. Подходит к своей законной, трогает кончиками пальцев её контуры, чтобы проверить осязанием, переполниться ужасом, насладиться кошмаром.
— Я думал, что ты мертва, понимаешь? — объясняет он почти неслышно, почти ласково. — Утонула, сгинула, тебя разорвали на кусочки тысячи рыб. Переварила бездна! Я дышал свободно, был счастлив, гордился своей жизнью! Весь горизонт был освещён солнцем. Моё сердце горело огнём, понимаешь, дорогая? Я говорил себе: «Ну, всё, я от неё избавился. Я её больше не увижу, никогда!» Если бы ты знала, как я ликовал! Сколь дикой была моя радость, огромной, глубокой! Жизнь в розовом свете, в голубом! Как прекрасно чувствовать себя свободным. Какие оргазмы я испытывал! Я повторял себе: «Она умерла, сдохла, кончилась!» Ах, сладкая музыка! Ах, божественное пение! «Стерва, — думал я. — Тварь! Доколумбов ужас! Прогорклая мумия! Пугало!» И всё это наконец-то кончено, наконец-то вычеркнуто, стёрто, аннулировано. Я плясал от радости в своей каюте! Мочился в пижаму ночью оттого, что жизнь стала такой дивной, как во сне. И вдруг ты, моя прелесть! Ещё страшнее, чем когда-либо, ещё ужаснее! Ещё чудовищнее! Гурия, тварь, мегера, ведьма! Дантовское видение! Пагубная привычка! Карикатурная карикатура! Сливная труба с похмелья! Плесень! Конская сбруя! Рыба-кошка! Власяница! Ненавижу до самых хромосом, дорогая! Гниль моей любви! Прилипала! Катастрофа! Извращение! Я ожил, не видя тебя! Если ты останешься, я умру…
Мадам Дюгазон, надо сказать, при этих словах должна была проявить какую-то тень недовольства. Она могла бы выдать досаду или боль, хотя бы злобу, не правда ли? Ничего подобного, ребята! Она мило качает своей головкой ощипанной совы и говорит:
— Я слишком разделяю твою боль, чтобы не понимать её и не сочувствовать тебе, Лулу. Если я появилась вновь, то не по своей вине, а по вине этого мальчика (показывает на меня), который выгнал меня из укрытия, как охотник выгоняет дичь. Что ты хочешь, он сыщик. Если бы не он, ты бы никогда обо мне не услышал. Меня бы вычеркнули навсегда, и мы бы закончили свои дни прекрасно, потому что вдали друг от друга!
— Где же ты была?
Она улыбается.
— Меня укрыли, спрятали в одном милом, хотя и тесном тайном уголке позади сауны.
Берюрье делает наф-наф ноздрями.
