зорко наблюдал за собеседником и очень хорошо понимал, какие приятные мечты забродили в голове «почтенного Николая Николаевича». «Ведь вон как я шельму эту развередил! Точно кот крысу наметил, лишь только понюхал, чем концессия пахнет. Да, брат, пахнет она весьма не вредно!» — раздумывал Колосов.
— Да-с, Николай Николаевич, так не полагаете ли вместе со мной и вы, что не лучше ли, в случае получения этой, с позволения сказать, милой девы, подобру-поздорову передать ее тому, кто эту деву приголубит настоящим образом. К чему земству брать на себя обузу? Точно у нас и без этого дела мало?!
— Разумеется. Дело ли это земства…
— Натурально; и зная вас, Николай Николаевич, давно и уважая в вас — я, право, без комплиментов говорю — те качества, которые нужны руководителю такого грандиозного предприятия, — ведь линия, батюшка, в семьсот двадцать верст…
— Нет, в семьсот пятьдесят. Обход есть у Черной речки, — перебил, оживляясь, Стрекалов.
— Видите, вы даже и обходы знаете. Изволили, видно, изыскания делать? — улыбнулся Колосов.
— Посылал инженеров еще в прошлом году.
— Значит, дело-то и еще того чище! Так, зная, говорю я, ваши качества, я и подумал предложить вам получить эту концессию от нас, то есть от земства, когда дело будет слажено.
— Что ж, я бы не прочь! — осклабился Николай Николаевич.
«И даже очень, друг любезный!» — подумал Колосов.
— А выкладки, вероятно, вами тоже сделаны, Николай Николаевич? Быть может, после изысканий, на досуге, и выкладками занялись?
— Все давно точно расчислено.
— И почем с версты выходило, можно полюбопытствовать?
— Тысяч по шестидесяти.
— А сколько, примерно, чистого дохода?
— Это все от обстоятельств, Александр Андреевич.
— Однако?
— Право, ничего нельзя сказать верного.
— Ну все-таки, знаете ли, приблизительно?
— Трудно предвидеть все случайности, добрейший Александр Андреевич.
— Разумеется, трудно, Николай Николаевич, а потому я и спрашивать более не стану. Дай бог вам побольше… Это мы оставим в стороне, а теперь приступим к самому интересному… Сколько полагали бы вы возможным, при условиях вышеизложенных, то есть при концессии по шестидесяти тысяч с версты, уделить в пользу земства?
— Вы, Александр Андреевич, слишком не торопите меня. Надо, знаете ли, сообразить с карандашом в руках.
— А вы, добрейший, не стесняйтесь, соображайте, а я тем временем сигарку вашу выкурю; у вас, батюшка, отличнейшие londres…
Стрекалов присел с карандашом в руках и обдумывал, как бы меньше дать отступного; все расчеты давным-давно им были сделаны, и карандаш писал какие-то цифры более для приличия. Колосов, потягивая с самым беззаботным видом londres, тоже, с своей стороны, мечтал содрать с Николая Николаевича по возможности побольше. Так просидели оба собеседника молча минут пять. Наконец Николай Николаевич, исписав, удовольствия ради, немало цифр, проговорил:
— Тысяч сто можно бы…
Колосов взглянул на Стрекалова и только подмигнул глазом, но сделал это так, что Николай Николаевич сейчас же прибавил:
— Или полтораста!..
— Эх, почтеннейший Николай Николаевич, право, досадно глядеть, когда умные люди начинают в серьезном деле шутки шутить. Ведь вы, разумеется, шутите надо мною? Хоть я, по правде сказать, и лыком шит, а все же обоняние имею довольно тонкое. Разве полтораста тысяч — цифра?
— А что же?
— Да ничего. Мечта, призрак, вот что!
— А какая же, по вашему мнению, цифра не мечта? — улыбнулся Николай Николаевич.
— Этак тысяч пятьсот, вот это уж не мечта, а действительность…
Николай Николаевич всплеснул руками.
— Вас испугала эта цифра, почтеннейший Николай Николаевич? — заметил Колосов.
— Ведь это полмиллиона! Откуда взять его?
— Будто и неоткуда? Точно вы не знаете, Николай Николаевич, сколько обыкновенно очищается с версты; ведь эту азбуку нынче всякий гимназист знает. Я, конечно, не смею настаивать — быть может, вы и правы, что взять неоткуда, — и потому постараюсь в Петербурге столковаться с людьми не столь пугливыми.
— Зачем же вы так торопитесь, Александр Андреевич? Торопиться вообще не следует.
— Так-то так, но время не терпит.
— Но ведь полмиллиона!..
— Ведь линия семьсот пятьдесят верст!
— На меньшую цифру вы не согласитесь?
— Ни за какие коврижки на свете, Николай Николаевич!
— Что с вами делать! — весело проговорил Стрекалов. — Я согласен.
— Я вполне был уверен в этом, Николай Николаевич. Ведь перспектива какая открывается вам впереди? Разумеется, мы заключим контракт; двести пятьдесят тысяч в пользу земства, а двести пятьдесят тысяч вы передадите мне, перед написанием контракта, — одним словом, мы это дело оформим, а пока по рукам. Нечего и говорить, что все это останется между нами?
— Разумеется. Какие разговоры!
— Теперь, значит, остается хлопотать только.
— Как бы не сорвалось.
— Не сорвется, не думаю! Я это дело давно облюбовал, Николай Николаевич, и светлейший недаром мемуар написал: в Петербурге дело подготовлено, почва вспахана, остается сеять зернышки.
— Без разбора не сейте только.
— Не беспокойтесь. Я хоть и плохой сельский хозяин, но теорию посева знаю. В Петербурге не раскидаюсь, бывал там.
— Не ехать ли и мне с вами?
— Поедемте, веселей будет. Там и покончим все по форме, чтобы никаких недоразумений не было.
— Вы едете завтра?
— Завтра на вечернем поезде.
— А я выеду послезавтра.
— Отлично! Затем до свидания, Николай Николаевич! — проговорил Колосов, вставая.
— В Петербурге встретимся. Я у Клея остановлюсь.
— И я там же.
— Прощайте же. Я очень рад, что мы сговорились; надеюсь, что дело кончится благополучно.
— Дай-то бог!
Они крепко пожали друг другу руки. Стрекалов проводил Александра Андреевича до самых дверей, где они еще раз простились, как самые задушевные приятели.
«Наконец-то! — радостно вздохнул Стрекалов, входя в кабинет. — Теперь, кажется, дело не сорвется, если Колосов говорит правду!»
И Николай Николаевич весело заходил по кабинету в самом приятном настроении духа.
LV
Ранним январским утром через Неву, по мосткам, ходко шел Черемисов. Мороз стоял изрядный; северный ветер пронизывал насквозь и бесцеремонно резал уши, нос и щеки.
«Однако прохватывает!..»
Он плотнее застегнул весьма легкое для зимнего времени пальтецо и почти бегом пустился по мосткам.
— Эк его понесло! Ишь как от мороза улепетывает, сердечный! — засмеялись шедшие сзади два мещанина в теплых шубах.
— Должно быть, мазурик какой!
— Мазурик, верно, и есть! Пальтецо-то ветром подбито. Беда, сколько нынче стало этих мазуриков.
Перейдя Неву, Черемисов остановился, перевел дух и не спеша пошел по Большой Дворянской улице.
«То-то старуха обрадуется! Бедняга, верно, думает, что сын так и канул в воду! — размышлял Черемисов. — Пожалуй, вдобавок и бедствует, а я теперь и сам, как цыган какой!.. И с каким же удовольствием я напьюсь сейчас горячего чаю! Экий дьявольский холод», — вздрагивал снова Глеб.
Пройдя улицу, он повернул в глухой Дунькин переулок и
