— Я не понимаю…
— Подождите. Послушайте. Когда я впервые понял, что реестры пропали, а это было до того, как вы вернули их на место, я написал в Каркассон и Тулузу. Я поинтересовался, не снимали ли с этих реестров копии для нужд инквизиторов за пределами Лазе. Вчера, от брата Жана де Бона пришло письмо, подтверждающее, что копии были сняты. Он пообещал, что эти копии, хранящиеся среди его записей, будут снова переписаны и возвращены мне. Это письмо у меня здесь. Хотите взглянуть?
Пьер Жюльен не отвечал. Он просто изумленно таращился на меня, причем его глаза были пусты, а лицо стало белым, как двенадцать врат небесного Иерусалима.
Увидав его растерянность, я поспешил ею воспользоваться.
— Я знаю, что вы к этому причастны, Пьер Жюльен. Я знаю, что это вы вырвали те листы. И когда я получу копии из Каркассона, то узнаю, зачем. — Придвинувшись ближе к нему, я продолжал очень тихо, но отчетливо и настойчиво: — Возможно, вы думаете: «Я напишу брату Жану и попрошу его не беспокоиться». Увы! Брат Жан и я — добрые друзья, а вы были предметом нашей переписки в последнее время. Он не слишком высокого мнения о вас, брат. Если вы отзовете мой запрос, то он будет просто вынужден поинтересоваться вашими мотивами.
Пьер Жюльен все молчал — от потрясения, я полагаю. И потому я заговорил с ним увещевательным тоном, без прежней угрозы.
— Брат, я не желаю видеть, как Святая палата погрязнет в склоках и взаимных обвинениях, — сказал я. — Возможно, есть еще время, чтобы не допустить этого. Если мы начнем действовать немедленно, то я напишу брату Жану и сообщу ему, что копии больше не нужны.
— Да! Напишите сейчас же! — панически взвизгнул Пьер Жюльен. — Напишите ему!
— Брат…
— Он не должен их читать! Никто не должен их читать!
— Почему?
Задыхаясь и хватая воздух широко открытым ртом, мой собеседник не мог выговорить ни слова. Рукой он держался за сердце, как будто боялся, что оно вот-вот разорвется.
Я понял, что требуется еще один толчок.
— Если вы скажете мне почему, я напишу письмо, — пообещал я. — Если вы прикажете освободить женщин из Кассера и дадите мне слово, что их никогда не обвинят в преступлении, которого они не совершали, я напишу письмо. Более того, я воздержусь от последующих шагов. Я уйду из Святой палаты. Я покину Лазе. Все, что мне нужно, — это признание, брат. Признание и обязательство. Я хочу знать, в чем здесь дело.
— Покажите письмо! — вдруг потребовал он. — Где оно?
Мысленно вознося молитву, я вытащил из-за пояса документ, который повредил, то есть подделал, накануне ночью. Он взял его дрожащими руками, а я указал ему нужные строки. Но хотя он усиленно вглядывался, его глаза не двигались. Он не читал. Очевидно, он был неспособен читать. Его страх и изумление были так велики, что они парализовали его способности.
— Это касается ваших предков, не так ли? — спросил я, наблюдая, как пот струится по его голому черепу. Я говорил ласково, без малейшего намека на осуждение. — Среди ваших предков были еретики. Но вы знаете, брат, я никогда не одобрял практики, к которой так часто прибегает Святая палата, наказывая человека за грехи его отцов. «Живу Я! говорит Господь Бог, — не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле». Столь жестокие и беспощадные преследования я считаю неправильными. Святой Павел говорил: «Кротость ваша да будет известна всем человекам». Я не порицаю вас за то, что вы осквернены ересью своего пращура, брат. Я полагаю, что все ваши грехи — только ваши.
Согласитесь, едва ли можно было счесть это дружеским утешением. Скорее это было завуалированное оскорбление. Но на Пьера Жюльена оно подействовало, ибо он, безмерно меня удивив, разрыдался.
— Простите меня, брат, ибо я согрешил, — всхлипывал он, закрывая лицо руками. — Простите меня, брат, ибо я согрешил! Уже неделя как я исповедовался…
Нет, сказав, что мне нужно признание, клянусь, я не хотел услышать исповедь. Это накладывало на меня слишком большие ограничения и могло только помешать мне. Но хотя я возражал, Пьер Жюльен настаивал, и я боялся, как бы он вовсе не отказался говорить. Так или иначе, каким бы добровольным ни было признание, оно, в сущности, бесполезно, если не записано в присутствии свидетеля или свидетелей. И я согласился с его требованиями и приготовился выслушать его исповедь.
Однако он мешкал.
— Брат, — нетерпеливо подгонял я, в то время как он сморкался в подол своего подрясника, — соберитесь. Слезами горю не поможешь.
— Вы ненавидите меня! Вы всегда меня ненавидели!
— Мои чувства не имеют отношения к делу.
— Господь хотел наказать меня, приведя меня сюда!
— Почему? Назовите причину. — Когда ответа не последовало, я спросил напрямую: — Это вы убили Раймона Доната?
— Нет! — закричал он, поднимая взгляд и съеживаясь при виде предостерегающе направленного на него перста.
— Тише! — прошептал я. — Вы что, хотите, чтобы все услышали?
— Я не убивал Раймона Доната! Вы все время обвиняете меня, но я не убивал Раймона Доната!
— Очень хорошо. Что же вы сделали?
Пьер Жюльен вздохнул и снова спрятал лицо в ладонях.
— Я изъял листы, — глухо признался он. — И сжег их.
— Почему?
— Потому что мой внучатый дядька был еретиком. Он умер до вынесения приговора. Я никогда не знал об этом. У нас в семье редко о нем заговаривали. «Твой дядя Исарн был дурным человеком, — говорили мне. — Он умер в тюрьме. Он был позором для нашей семьи». Я думал, что он, наверное, ограбил кого-нибудь или убил. У него не было детей. Он жил не в Лазе. Трудно было установить связь.
— Но вы установили в конце концов.
— Нет. Не я. Раймон Донат.
— Раймон?
— Он подошел ко мне всего… в общем, совсем недавно. — Мой собеседник задумчиво коснулся рукою лба. — Я глазам своим не поверил, у него был старый реестр. Он показал мне запись, которая свидетельствовала против моего внучатого дядьки.
— Скажите, когда это было, — потребовал я. — Когда именно это произошло?
— Это произошло после того, как вы велели ему искать пропавший реестр. — Повернув голову, Пьер Жюльен посмотрел на меня с несчастным, обреченным выражением. — Это был тот самый реестр. Там было имя моего внучатого дядьки.
— Постойте, — сказал я, поднимая руку. — Речь шла о том самом реестре, который искал отец Августин. Я искал его, потому что искал его он. Зачем он понадобился Раймону?
— Я думаю… я думаю, потому что там упоминалось какое-то еще имя. Не имя моего родственника. Другое имя.
Не успел я попросить, чтобы он пояснил, как он продолжил:
— Раймон сказал: «Отец Бернар ищет этот реестр. Если он найдет его, весь мир узнает, что вы в родстве с еретиком. Вас подвергнут поношениям. На вашу семью падет позор. Ваш брат может лишиться своего имущества, а вы — своей должности». — В этом месте он осекся, но приложил все усилия, чтобы овладеть собой. Наконец ему это удалось. — Раймон потребовал удалить вас от расследования смерти отца Августина, что я и сделал. Может быть, он бы потребовал от меня большего, останься он в живых. Может быть, он потребовал бы денег…
