Каганович. Киров при встрече делал холодное лицо и сухо кивал. С подозрением на него посматривал Орджоникидзе. За последние шесть лет, когда фактически он руководил управлением, оно заработало энергичней, увеличилось количество дел, состоялось несколько громких процессов. Не обошлось и без перехлестов. Во время следствия по делу Промпартии в начале 1930 года прокофьевские молодцы из Экономического управления выбили признание у профессора Рамзина, одного из главных обвиняемых, что он якобы в октябре 1928 года встречался в Париже с контрреволюционером-капиталистом Рябушинским и брал у него деньги на содержание своей партии и проведение диверсий. Эти данные фигурировали на процессе, который широко и подробно освещался в газетах, на этот факт ссылался и государственный обвинитель Крыленко в своем заключении, требуя смертной казни для подсудимого. Скандал разразился уже после того, как суд в декабре того же 1930 года вынес смертный приговор Рамзину и его четверым соратникам. Многие иностранные газеты, освещавшие процесс, язвительно написали, что Рябушинский умер в 1924 году, и встреча с ним Рамзина могла произойти лишь при условии, если советский профессор в двадцать восьмом умудрился побывать на том свете. Точно так же газеты высмеяли и утверждение Рамзина о встрече с руководителями французского генштаба, которые якобы посвятили его в планы нападения на СССР, назвав точные сроки интервенции, места высадки десанта, направления главных ударов и другие сверхсекретные вещи. Любому мало-мальски осведомленному в военных вопросах человеку такой идиотизм не примерещится и в страшном сне. На пост министра иностранных дел в будущем «правительстве Рамзина» планировался известный историк Евгений Тарле, с которым Рамзин вообще никогда не встречался, а сам Тарле в тридцатом году отбывал ссылку в Ташкенте, а на пост министра финансов Рамзин прочил царского финансиста Вышнеградского, который, как оказалось, тоже умер за несколько лет до процесса. Откуда следователи Ягоды только повыкапывали эти имена и почему они даже не поинтересовались, чем эти лица занимаются сейчас, живы ли? Сталин, не спеша, монотонно в течение получаса перечислял Ягоде ошибки его подручных. Наконец он взорвался, заявил, что Ягода превратил важнейший политический процесс в посмешище, обелив тем самым злостных врагов Советской власти, и дал хороший повод западным зубоскалам посмеяться над справедливым пролетарским судом.
— За такой пасквиль надо самого организатора поставить к стенке, чтобы другим неповадно было! — закончил свою коверную выволочку Сталин и замолчал, прохаживаясь по кабинету. Минута была критическая. Ягода понимал, что судьба его висит на волоске, но как тут оправдаешься, если все, что сказал Сталин, не подлежит сомнению, и в этих ошибках виноват только он. Ягода подписывал следственные тома, отправляя их в суд.
— Я готов умереть, товарищ Сталин, — прошептал Ягода. — Я должен был проверить каждое признание врага, а не доверять все следователям… Это моя вина!
— Похвально, что вы хоть признаете свои ошибки, — проговорил, смягчая тон, Сталин. — И судейские тоже хороши! — проворчал он. — Их обязанность проверять такие факты и находить неточности. На то он и суд, чтобы вникать в суть, — невольная рифма развеселила вождя.
Но не мужественное признание Ягоды в тот момент решило его судьбу. И одновременно жизнь профессора Леонида Рамзина, которого «пасквилист», к счастью, не успел расстрелять. Сталин сказал, что раз некоторые важные пункты обвинения против Рамзина несостоятельны, значит, и высшая мера не может быть к нему применена, а потом он может понадобиться другому следствию. Это был удачный миг в жизни Генриха Ягоды, когда он внезапно угадал направление сталинской мысли.
С легкой руки Емельяна Ярославского к тому времени были арестованы «буржуазные реставраторы», экономисты и теоретики сельскохозяйственной науки профессора Чаянов и Кондратьев. В качестве основных доказательств их вины Ярославский приводил публикацию вредных статей и книг двух ученых, а роман Чаянова, написанный еще в двадцатом году и называвшийся «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», в котором автор предсказывал, что в 1984 году Россия будет свободной крестьянской страной, Ярославский назвал «кулацким манифестом». Сталину тогда вслед за процессом над Промпартией очень хотелось устроить суд не столько над двумя легкомысленными учеными, написавшими вредные глупости, сколько над целой партией, такой же крупной и мощной, какой получилась, несмотря на просчеты, промышленная. Получилась благодаря указаниям Кобы и стараниям Ягоды. Последний, горя служебным рвением, даже придумал название для новой организации — Трудовая крестьянская партия, но дело застопорилось, хоть Ягода арестовал немало экономистов-аграриев, агрономов и кооператоров: по замыслу Сталина, крестьянская партия в такой крестьянской стране, как Россия, должна быть более многочисленной, нежели промышленная, а значит, и больше врагов должно присутствовать на будущем процессе.
Но подготовка к новому, еще более масштабному судилищу проваливалась. Идти по проторенному пути и связывать аграриев с Раймондом Пуанкаре, Лоуренсом Аравийским, Генри Детердингом, как это неплохо получилось в истории с Рамзиным, Кобе не хотелось, а без международного размаха получалась не контрреволюционная партия, а кучка вредителей. И Сталину все чаще приходило в голову связать Кондратьева и Чаянова с Рамзиным. Последнего уже как бы нет, он признанный злодей, враг, но пообещать ему жизнь за фантазии против своих коллег-профессоров, которые задним числом можно было вписать в его показания, — эту сталинскую идею неожиданно и вдохновенно угадал Ягода и тотчас за нее ухватился, чтобы спасти свою голову.
— Они наверняка были связаны друг с другом! — горячо заговорил он. — Как я об этом раньше не догадался!
Генрих Григорьевич даже хлопнул себя по лбу.
— Поговорите с Рамзиным, — кивнул Коба. — Он неглупый человек и найдет время вспомнить, где встречался с Чаяновым и Кондратьевым. Может быть, и в Париже, но только без Рябушинского и Вышнеградского. Будьте повнимательнее к таким деталям! Хорошо найденная деталь — половина успеха. Сейчас весь Париж наводнен русскими эмигрантами, и найти в этой навозной куче свежих подлецов, я думаю, не составит труда…
Но процесс над крестьянской партией так и не состоялся. Рамзин отказался участвовать в новом сталинском фарсе. Он устал, выдохся и смотрел на Ягоду, как на больного.
— Тот, кто все это придумывает, явно сумасшедший, — тихо сказал Рамзин на последнем допросе. — Я только не пойму: зачем все это устраивать? Чтоб списать на нас свои стратегические ошибки? Но для них можно найти одного-двух тупоголовых начальников, сделать их козлами отпущения и показательно расправиться с ними. Для чего же вся ваша буффонада? Чтоб загнать сто пятьдесят миллионов в тупик страха, полностью парализовать страну, а потом управлять ею легким шевелением пальца? Вы слышите, о чем я говорю? — спросил Рамзин.
