шахту… Пусть так и бродят здесь… чтобы затем стать двумя мерцающими огоньками зрителей Игры будущего.
— Как же так⁈ — всплеснула руками Джофранка, и чёрные цыганские глаза наполнили слёзы.
— О, несравненная госпожа, вижу, ты вся исполнена симпатии к сим смертным! — засмеялся Гвилум.
— Увы, я должен дать именно такое последнее распоряжение, — помолчав, пояснил герцог. — Если они сумеют — теперь уже вместе, общее своё испытание Игры, значит, на то есть воля Судьбы. Ведь ты не считаешь иначе, милая?
И Джофранка, утерев слёзы, поправила шубу на плечах и кивнула, глядя в ту сторону, куда ушли братья.
— Будет исполнено, господин! Прощайте! Да, я бы хотел сказать вам много слов благодарности за приглашение участвовать…
— Значит, мы поняли друг друга, — перебил Корфа хозяин Игры.
Корф поднял ладонь в белой перчатке, и тут же из полутьмы предстали призраки-барабанщики — те, что загнали в огонь лесных духов на пути в старую шахту. Вновь замелькали красные мундиры, раздалась дробь, и, уходя в длинный тёмный тоннель вслед за братьями, горели жёлтые огни в пустых черепах.
— Отряд мёртвых уходит по следу, и я отправляюсь с ними, господин! — Корф отдал честь.
— Надеюсь ещё когда-нибудь увидеться с вами! — ответил герцог. — Прощайте! Желаю удачи. Только…
— Что…
— Ничего, — подумав, грустно ответил герцог и помахал рукой уходящей вытянутой колонне.
Когда Корф и его барабанщики удалились, Джофранка произнесла чуть слышно:
— Как бы мне хотелось… просто отпустить их!.. Пусть бы жили теперь, по-новому.
— Тебе лучше знать, что на всё теперь — воля Судьбы! — ответил Гвилум, и вспорхнул. Поднявшись к самому своду, он прокричал:
— Да, мы уходим, но мёртвые, мёртвые! Тысячи наших зрителей! Наконец-то! Вы все! Все! — он летел, и огоньки неслись перед ним в сплошном мельтешении калейдоскопа. — Наконец-то вступаете в Игру!
— В Игру… Но она стала какой-то… совсем уж неравной! — покачала головой цыганка, задрав лицо и наблюдая кружение ворона. — Я же знаю — у них почти нет шансов! Почти нет!
— Вот именно — почти, — произнёс чёрный герцог. — Но финала мы не увидим. Признаюсь честно!
Все обратили взор на хозяина Игры:
— Признаюсь… Даже мне неведом исход.
* * *
Только с такой высоты можно было понять и ужаснуться, во что превратился тихий, и, в общем-то, уютный Лихоозёрск. Чем ближе подлетала к нему Апа, тем нестерпимее становилась гарь.
Издали город напоминал потревоженный муравейник, который мельтешил мелкими яркими точками. Это догорали постройки, и самый большой пульсирующий круг занимал центр. Травница не знала, что ей нужно делать, чем и кому она должна помочь в этом безумном отравленном пепелище; но, взмахивая помелом, ступа всё стремительнее набирала скорость под свист холодных ветров.
Что-то новое и пока не совсем понятное кольнуло сердце мудрой лесной жительницы, когда она пролетала, совершенно незаметная из-за густого смога, над близким к Лихоозёрску поселением. Когда-то она помнила его название — кажется, оно было связано с чистой водой или серебром, но это не имело значения. И поняла, что, прежде всего, будет нужна здесь, и ступа послушно устремилась вниз.
Апа пролетела над поскотинами, амбарами и другими незамысловатыми крестьянскими постройками, над укутанными большими снеговыми шапками крышами избушек. Все они с виду почти не отличались, но один из домиков всё же выделялся — каким-то особенным, тёплым, но сиротливым светом. Будто бы он в короткий миг оказался без защиты, его оставили добрые силы, и тьма осторожно, но ближе и ближе подступала, а вернее, как это выглядело сверху, — подтекала чёрной лужей со всех сторон.
Да, здесь нужно помочь, вмешаться. Домик дышал мирным и добрым огнём, но с тревогой — как если бы восковую свечу всё время трепал сквозняк. А ещё чувствовалась тоска. Нет, и не тоска даже, иное. Неминуемое ожидание близкого конца. И Апа-травница, глотнув холодный горький воздух, уловила образ белокурой девушки, которая стоит прямо сейчас у печи с кочергой, и, что только есть у неё детских силёнок, пытается отгорать от матери старуху с косой. А та, лишь чуть отступит под напором, лишь усмехнётся, щёлкнет зубами, да вновь блеснёт заострённой косой из мрака.
Ступа перелетела забор и опустилась в сугроб, зашипев и выпустив большое облако, похожее на банный пар.
— Ой, кто это? — услышала она тонкий голосок и заметила, что над полуоткрытой дверью хлева торчат, чуть подрагивая, лошадиные ушки.
— Меня зовут Апа-травница. Что стряслось здесь, малыш?
— Апа! Ты — сама Апа! Столько добрых сказок про тебя сложено за эти столетия! — и Вазила, показавшись из-за двери, представился и поклонился в пояс.
— Можешь и не говорить ничего, Вазила, знаю — туда заглянула сама смерть! — и лесная ведунья указала на тёмное окно.
Вазила вздохнул:
— Да, она уже и порожек переступила, хотя я на входе и пытался хоть как-то её задержать! — хныкнул дух. — Что я могу — совсем один, да и сам пропаду, к утру растаю, как дым, если коник мой — славный Уголёк, в стойло не вернётся. Спаси меня, если можешь, Апа-травница!
Она вышла из ступы. Двор был окутан тьмой, и Вазила видел, как вокруг высокой стройной женщины плавно разливается свет. К нему так и хотелось дотянуться, чтобы согреться.
— Здесь, кажется, живёт девочка? — Апа повела носом и добавила задумчиво:
— Причём какая-то… совсем уж необыкновенная девочка.
— Точно-точно. И звать её Есенькой. Матушка её помирает. А с ней сёстры живут — ох, и чёрствые, ох и презлые, хуже самих завалящих кикимор будут!
— Тогда, получается, всё так, как в сказке когда-то сложено было, — задумчиво сказала травница, походя к порожку. — Ну, что ж… свидеться с Есией мне пока нельзя. Всё сломаю, всё разрушу в одночасье, коль сойдутся с ней наши пути-дорожки раньше срока положенного!
Вазила опустил лошадиные ушки — видимо, подумал, что травница не собирается помогать. Но та достала из-за пазухи тряпичную куклу, плотно набитую купальским разнотравьем. Шёл от оберега такой пряный аромат, что Вазила вдохнул, вспомнив летние пречистые луга и выпас коней в ночном. Апа, нашёптывая заговор, вставила куколку в грубую дверную ручку. Посмотрела на белое, без обозначения носа, рта и глаз личико куклы, на узорчатое, с красными петушками платьице, что сшила сама, и вздохнула. Изо рта Апы полетела тёплая,
