переулку, вдруг раз, откуда ни возьмись, цыган к телеге подошёл.
- Хороша ли пшеница? - спрашивает.
- Хороша, - говорю, - очень хороша!
- А коня ты ей кормишь?
- Ей!
- А где же твой конь-то, чудак? - смеётся цыган. Я глазами зырк, а коня нет! Стоит телега посреди переулка, без коня и без упряжи, и я, как петух на насесте, на мешках сижу. И цыган смеётся.
- Ну, удачной продажи! - говорит. Я его за грудки, "отдавай коня" кричу, а он меня бьёт по рукам и смеётся.
- Вон, - говорит, - какой ты сильный! Так ты, может быть, телегу сам сюда притащил без коня? – откинул он мои руки от себя и пошёл прочь насвистывая. Обидно мне стало, сын, ну прям невмоготу. А я ведь тогда уже года полтора как у кузнеца в учениках работал... Догнал я цыгана, да как обнял его что есть силы, слышу только - косточки захрустели. По лицу вижу, что и он их слышит и чувствует. Я ещё сильнее обнимаю, а он уже кричит на своём что-то, причитает и просит. А потом тихо тихо мне так шепчет, отпусти, мол, сейчас коня твоего вернут, только отпусти. И правда, тут же из подворотни Севку моего вывели, в телегу обратно впрягли и своего соплеменника помятого увели под руки. А теперь вот, сын, и ты им попался! Могут они глаза отводить, ох как могут!
Несколько дней каждую свободную минуту Дима всё размышлял о встрече с цыганкой, пытаясь осознать, кто она и что означают такие странные, но запавшие в душу слова. За эти дни его атеизм пошатнулся больше, чем за последние несколько лет жизни.
"Почему я чуждый миру людей? - думал парень, - и о каком таком выборе шла речь, если, по её же словам, моя судьба уже ищет меня?"
Вопросы, что терзали пытливый молодой ум после похода в табор, всё ещё оставались без ответов. И тогда Дима решился сходить вечером в церковь, к отцу Григорию, которого он хоть и презирал как служителя культа, но уважал как толкового и по-бытовому рассудительного мужика.
Выслушав Диму, батюшка пожал плечами и предложил прогуляться по саду. Несколько минут прошло в тишине и, когда молчание уже начало тяготить молодого человека, священник негромко заговорил.
- Интересное время наступило, переломное. В мире накопилось много дряни, в мире и в людях. И сейчас она лезет наружу. Но как понять, что дрянь, а что пусть и неявная, но Божья воля каждый должен сам. Как относиться к словам цыганки, я тебе тоже не скажу. Называть всё непонятное бесовщиной глупо, сын мой, нужно разбираться и познавать. Рассказывают, что в Сибири, на берегу Оби, где раньше стоял бордель, стала твориться чертовщина. А потом там поселился праведник и стал творить чудеса. Вот и скажи, проклятое то место или богоугодное? Не знаю… Права та женщина или нет и от кого её дар, я тоже не знаю. Но одно скажу тебе точно, если она захотела с тобой поговорить, значит, ты для мира стал ценнее других. Кому то твоя душа понадобилась! Береги её, мальчик!
- Да какая с меня ценность, отец Григорий! – удивился Ребров, - да и как душу то беречь? Молиться сутками?
- Жить по совести, и не пакостить людям. Это душу хранит, а молитва только укрепляет. Если плохо жить, то и молитва никакая не поможет! А ценность… Ко мне же та женщина не пришла, значит ты ценнее меня, Дима. Ценнее!
В смешанных чувствах шёл от священника Дима, ведь тот так и не ответил ни на один вопрос, но добавил столько новых, что мысли разбегались как круги по воде.
Будто пятна крови Иоанна Крестителя на золотом подносе, алели спелые яблоки среди вороха опавшей листвы. С глухим уханьем вгрызался топор в древесину и вырывал её ошметки, чтобы швырнуть их на землю и вцепиться ещё глубже, ещё сильнее. Каждый удар гудел в ветвях тяжёлым стоном и вызывал падение трёх-четырёх яблок. Со стороны казалось, будто дерево так защищается от Реброва-старшего, когда-то посадившего его и растившего, а теперь безжалостно её корчующего.
- Какого чёрта, отец? - опешил от увиденного Дима.
- А лучше так, чем отдать свои труды комиссарам! - ответил Иван, не переставая рубить, каждый раз опуская топор на ствол в аккурат на выдохе.
- Комиссарам? В деревне красные? - удивлённо переспросил Дима.
- Краснее никуда. С ночи тут. Мужики сказывали, они старый господский сад подчистую вымели. То ли для госпиталя, то ли на бражку, но все яблоки обобрали, а потом ещё и у тех, кто рядом живёт, сады облегчили. Проэкскрементировали, гады.
- Экспроприировали отец, экспроприировали! - чуть закатив глаза, поправил Дима.
- Чёрта с два! Когда выгребают всё до последнего, это как раз экскрементируют.
Мужчины чуть помолчали, и когда уже Ребров-старший перехватил топор и замахнулся для очередного удара, младший твёрдым голосом сказал:
- Тятя! Я ухожу с красными!
Удар был сильнее, чем рассчитывал Иван, и яблоня со скрипом завалилась набок, подминая под себя растущие рядом кусты малины.
- Ты же помнишь, что я за это обещал проклясть? - спросил отец, вглядываясь в глаза сына.
"Красные не захотели терпеть, они хотя бы решились попробовать сделать мир лучше! И я не хочу терпеть, и я хочу действовать!" – безмолвно рассуждал Дима.
"Нельзя сделать мир лучше, сея в нём зло и смерть! Они ругают власть за ложь и жестокость, но сами рвутся к власти с помощью тех же лжи и жестокости!" - подумал, глядя на сына, Иван и тут же прочёл в его глазах твёрдый ответ: "Я уже всё решил!"
Сгорбившись, будто потеряв в жизни опору, Иван опустился на ствол поваленного дерева, всё так же сжимая в руках топорище.
- Помню! - с вызовом ответил ему Дима и добавил уже немного растерянно: - Проклинай.
- Проклинаю тебя, сын, и перед лицом Господа отрекаюсь от тебя! - с расстановкой проговорил Иван и добавил почти шёпотом: - Раз решил, то иди. Но прошу, даже на войне, даже в горячке боя, не делай ничего такого, о чём было бы стыдно рассказать на могиле матери! Храни Бог твою душу от зла!
3
Дима подошёл к отцу и протянул для прощания руку, но Иван её отстранил и, поднявшись на ноги, порывисто обнял сына.
- Прости. Я не мог отступить от своих слов,
