— Ну ты, рожа, — сказал Пимезов Тимохе, — признавайся добром, как все было, пока я кожу с тебя не спустил и на кнопки над головой не застегнул.
Пимезов смешался, ибо не думал, что говорит так громко.
— Нервы-с, — заметил он, — совсем сдают.
— Лечить надо, а не орать, как базарная торговка.
ПАРТИЗАНСКАЯ ЗЕМЛЯНКА
Исаев сидит рядом с Суржиковым и Кульковым. Лицо его растерянно и жалко.
Исаев читает шифровку, которую ему вручил связник, только что пришедший от Постышева. Исаев видит цифры. Их целая колонка, они пляшут у него перед глазами. А цифры эти говорят:
Вам предстоит изыскать возможность отъезда вместе с наиболее реакционной частью белогвардейцев в эмиграцию, для того, чтобы мы смогли знать через вас о новых заговорах против республики, которые, бесспорно, будут организовываться.
Дзержинский.
Исаев прочитывает шифровку еще раз, медленно сжигает ее на свече, растирает пепел по дощатому полу сапогом, потом тихо говорит:
— Давайте сюда Гиацинтова.
Полковника вводят в землянку. Взгляд его сейчас кроличий, глаза красные, быстрые.
— Ну? — спрашивает его Исаев. — Как, Кирилл Николаевич?
— Плохо, Максим Максимыч.
— Понятно, что плохо. Так «да»?
— Вы имеете в виду мою работу на вас?
— Именно.
— Я согласен.
— Так сразу?
— Я же у вас, что мне остается делать?
— Достойно умереть.
— Не хочу.
— И правильно.
— Гарантии?
— Ваша помощь.
— Пожалуйста.
— Мне нужны все группы, которые вы отправили к нам в тыл.
— Гарантии? — повторил полковник.
— Честное слово.
— Вы же разведчик.
— Именно.
— Этого мало.
— Ладно. Вы на протяжении ближайших двух-трех лет будете нам нужны. У вас есть люди в парижских эмигрантских кругах?
— Да.
— В берлинских?
— Тоже.
— Это залог вашей жизни. Я у вас не прошу сейчас рекомендательные письма к ним. Но они мне вскорости понадобятся. В сопроводиловке я это написал.
— В какой сопроводиловке?
— Это наше словечко, надо бы знать. В бумаге, которую передадут мои люди вместе с вами в штаб, в Читу, а затем в Москву.
— Меня отправят туда?
— Конечно. И если вы вздумаете шутить по дороге, вас пристрелят. Это я вам обещаю. А что делать? В вашей профессии, как вы говорите, самое опасное — заиграться…
— Я не пойду туда!
— Бросьте, Кирилл Николаевич, пойдете.
Когда Гиацинтова увели, Исаев спросил:
— А как я туда с пустыми руками приду? По легенде ж я зверя преследую.
— По чему? — спросил Суржиков уважительно.
— По легенде, — улыбнулся, вздохнув, Исаев, — есть такое у нас словечко…
— Мы сначала думали вас вязать, — сказал Суржиков, — больно вы на харю-то аккуратный. Сомнение было взяло. А что касаемо зверя, так мы изюбренка подстрелили, можем отдать, чтоб вам не с пустыми руками…
Дверь Тимохиного зимовья открылась, Исаев сделал шаг в комнату, забитую сыщиками и следователями, и упал. За спиной у него был изюбренок, килограммов на шестьдесят.
— Двадцать километров пер, — прохрипел он, — никто встретить не смог, сволочи! Спать хочу. Там, в тайге, еще большой лежит — по следам найдете.
И, сняв шапку с мокрой головы, он лизнул сухим, шершавым языком снег, занесенный кем-то из сыщиков в заимку.
Стало очень тихо. Все недоуменно переглядывались, а потом к Исаеву подошла Сашенька с сияющими глазами, стала перед ним на колени и принялась целовать его воспаленное, сухое лицо.
Ванюшин, кривя лицо, сказал:
— Дерьмо вы, а не сыщики, чем деньги вам платить, так лучше учить проституток китайской грамоте. «Убийство», «допросик», — передразнил он контрразведчиков и смачно, презрительно сплюнул.
Те переглянулись и ничего не ответили. Ванюшин по-шутовски согнулся и шепнул Исаеву на ухо:
— А патрон, судя по твоим словам, был один, Максим… Как же двоих зверей ухандокал, а, маленький мой?
Через три дня полковник Суходольский, назначенный Меркуловым исполняющим обязанности начальника контрразведки, вызвал Исаева через подставных лиц на свидание в оперативный отдел штаба молчановской армии. Он пошел навстречу Исаеву с открытыми для объятий руками. Чуть заикаясь — это было у него в минуты сильнейшего волнения, — Суходольский спросил, глотая открытые гласные:
— Так что же, друг мой, «да»?
Исаев улыбнулся и сказал:
— Покойник был шалунишкой и болтуном. С вами страшно иметь дело — вы слишком ветрены в симпатиях и болтливы в дружеских беседах с друзьями из мира богемы. Тем не менее я уже сказал покойнику на охоте — «да». Я повторяю вам, Суходольский, — «да»! Да! Слышите вы?! Да! Но одно условие — никаких кличек, номеров и шифров — я идейный борец, я против доносительства и политического негодяйства. Ну, будьте здоровы, надеюсь, вы не станете меня задерживать для любовного объяснения. Кстати, ваши деньги мне не будут нужны, они воняют разложением и трусостью. Не пугайтесь, дерзость — это моя манера, она симпатична тем, чья профессия — сдержанность и благопристойность.
ВОЛОЧАЕВКА
Поздняя ночь. Огромная луна. Черные тени от изорванной колючей проволоки рвут искрящийся снег.
Тихий говор санитаров, крики раненых, которых относят к походным фельдшерским пунктам на носилках, смех живых и легко обмороженных слышен сейчас здесь.
По бескрайнему полю, среди трупов, идут Блюхер, Постышев, командиры полков, бригад и партизанских отрядов.
— Белый, — кто-то говорит тихо, показывая на труп молоденького паренька. Глаза — стеклянные, удивленные, чистые, как вода.
— Еще белый.
— Каппелевец.
— Семеновец.
— Наш.
— Белый.
— Наш.
— Хватит, — тихо говорит кто-то, — русские все они. Русские.
Дальше командиры идут молча — по отвоеванной земле, после великой победы, среди трупов русских людей, припорошенных искрящимся, синим снегом.
«ДВР. Чита. На основании полученных инструкций от Министра Иностранных Дел Японского Правительства имею честь просить Вас срочно передать Министру Иностранных Дел Дальневосточной Республики о нижеследующем:
