– Я сказал, кого любил больше и чью бы потерю не пережил, прекрати переспрашивать, – горько признаётся отец. – Родители, которые говорят, что любят детей одинаково – вруны или ещё не поняли жизни, не протёрли глаза с размытыми представлениями о ней. К каждому ребёнку свои чувства – они особенны, уникальны. Но не надо из матерей и отцов создавать себе богоподобных кумиров – нам тоже свойственно выбирать. Если не веришь мне, дочка, верь своему дяде. С ним у вас особенная связь.
– Он тоже врун.
– Но ему враньё ты прощаешь, заметь.
Не терплю, когда отец оказывается прав в подобных спорах.
– Не согласна принять помощь (или попросить её) от родного отца – не отгораживайся от Алмаса. Вы с ним бунтари, хоть и не кровные.
– Что ты сказал?
– Сказал, что у нас одна мать, но разные отца. Ты и сама это всегда замечала, просто игнорировала факты.
– Но повторные браки возбранены, а отношения вне официально объявленного партнёрства супругов считаются тяжелейшим нарушением в Зале Семьи.
– …и слепо верила Своду Правил, – отец вздыхает. – Надо же, ты заучила закон и не один. Прямо-таки библия нового века, а ты живёшь по постулатам. Моё тебе откровение, даже библия – художественное, из раза в раз переписываемое, произведение. Не стоит жить по чьей-то писанине.
– Её писали святые. А нами – Создателями и без пяти минут Богами – писался Свод Правил. Забавно.
– Чувство юмора имеется и в небесной канцелярии, и в Здании Комитета Управляющих.
– Не могу поверить…
– К каждой из наших бесед ты оказываешься не готова.
– Да как же тут подготовишься! Все друг другу врут!
– И ты начни, в чём проблема?
– А, может, дружно перестанем?
– Дочка, – говорит отец, – мы выстраиваем вокруг будущих поколений лучший мир, для чего же вы своими руками претворяете все старания в пыль?
– Лучший не равно идеальный, а идеальный не равно правильный.
– Но он лучший из возможных! Лучше быть не может, понимаешь? Хуже – да. Но не лучше. Тебе известно, что все девять Палат корректируют политику и законы, обтачивают истины Нового Мира, стремятся сделать его ещё более благоприятным, усовершенствовать, понимаешь? Его делают удобным универсально. Мы – не закостенелые фанатики старой системы, мы модернизируем имеющуюся. Как можем. Как получается. Потому что все мы тоже люди.
– А я думала, Боги и Создатели…
– Всё ещё злишься?
– На то, что ты пытался – словно в пробирке – вырастить из меня идеальный образец идеального гражданина идеального мира? Ну как сказать…
– Я хотел для тебя всего самого лучшего, дочка. А знаешь что? – Напиши, – и отец протягивает перед собой чистый лист бумаги, – напиши имена тех, кто причастен к сегодняшнему подрыву. Запиши тех, кто несёт смуту в наш идеальный град. Мы найдём их. Запиши любого, кого пожелаешь – и его вздёрнут в этот же вечер.
Смотрю на белую пугающую поверхность. Цвет стерильности. Цвет чистоты. Цвет, на котором не место ошибкам. Мой любимый цвет. И он же всегда пугал. Беру карандаш и думаю.
– Запиши имена тех, кто постепенно – медленно, но верно – уничтожает Новый Мир. Запиши имена виновных во всех бедах.
– С радостью, – говорю я и исполняю от меня требуемое.
Протягиваю лист. Отец с улыбкой принимает его, но, прочитав, корчится и рвёт бумагу.
– Думаешь, это смешно?
– Ты просил написать того, кто во всём виноват.
Я написала «Новый Мир».
Отец сердито качает головой.
– Хочешь, покажу свою новую дыхательную маску? – спрашиваю я и, не дожидаясь ответа, достаю её из бомбера и швыряю на стол. – Хоть кто-то на улице улыбается.
– Совсем крыша поехала, Карамель? Ты была на шествии, среди этих фанатиков и психопатов, серьёзно? Ты была там? Ты?
– В это так сложно поверить?
– Для чего, дочка? Для чего эта демонстрация?
– Для демонстрации, вот так поворот! – саркастично отзываюсь я. – Мы живём в мире, в котором даже улыбка – преступление.
– Демонстрация чрезмерных эмоций – преступление, – поправляет отец. – И то – на публике. Дабы не разрушать идеалистическую картинку града высших людей, самих Создателей.
– Ты сам в это веришь?
– Ты в это верила, и мне было достаточно.
Молчу.
Смотрю на отца.
Думаю.
Решаю.
И – вот – говорю настойчиво:
– Ты знаешь, что нужно сделать, мы друг друга поняли. Я пойду – меня ждёт водитель.
– Какой же?
– Мой. С которым я ездила на учёбу и Золотое Кольцо всю неделю. Ничего не изменилось вокруг нас, только мы поменялись. Внутренние трансформации отличительно от внешних происходят быстрей.
Оставляю кабинет и отца в нём. Не следует…
Не следует и Бес, что ранее тенями напоминал о своём некогда присутствии в доме. Заглядываю в собственную спальню – даже запахи те же (мне их не хватало), а распахнутая шкатулка – подарок Каина – осталась лежать подле кровати. Ничего не тронуто, не побеспокоено. Вечно разряженный сенсор, утаенная из домашней библиотеки книга, приготовленная к стирке служащей одежда, вываленные из рюкзака учебники. Вот только террариум пуст.
– Где мой паук? – восклицаю я.
– Отпустил его, – признаётся отец. Отдалённый голос где-то далеко-далеко в кабинете (коридор растягивается на метры). – Ты права, дочка, живую душу потребно отпускать на волю, где она сама решит свою судьбу.
Забавно.
Собираюсь покинуть дом, но перед этим обращаюсь к служащей, что застыла в коридоре:
– Не смотри на меня так, я не призрак.
– Разумеется, мисс Голдман.
– И не перебивай. Слушай. Ты свободна от обязанностей в семье Голдман, Миринда. В твоих услугах больше не нуждаются.
Женщина лепечет очередное «мисс» и бросается навстречу, но я останавливаю её жестом и объясняю:
– Ты была нанята для меня, верно? Но я не вернусь. Наверняка у тебя есть в жизни планы посерьёзней, нежели подтирать слюни уже повзрослевших Голдман. Отец переведёт любую сумму, которую ты назовёшь, можешь не сомневаться. Скажи – это моя просьба.
– Спасибо вам, мисс Голдман.
– Тебе спасибо, Миринда. Ты свободна.
Оставляю родительский дом – Каин внимает моему приближению.
– Поволновался, янтарные глазки? Думал, не вернусь?
– Я в тебе не сомневаюсь, конфетка.
Машина поднимается в воздух. Смотрю на впечатанный в руку сенсор, которым открыла дверь дома по улице Голдман – наверное, больше то не произойдёт. Улица с нашей фамилией постепенно отдаляется. Представляю отца в кабинете. Представляю мать, которая вот-вот вернётся и которой супруг даже не сообщит о визите пропавшей дочери. Представляю поспешно собирающуюся служанку. Представляю Беса в саду. Когда-то в саду были высажены кустарники, тянулись ветви, деревья высились из-под плит. Их не стало, как не стало Беса. Качель дрожала по ветру без внимания, арки из живучего плюща повторили судьбу отлучённого района от Нового Мира – смирились с погибелью.
