Он совершал ритуал, который, по заведенному обычаю, фиксирует победу мужчины над женщиной.
— Не так… — молила Таня. — Пожалуйста, не так…
— Так, — отвечал он.
Месть оказалась сладким наркотиком, и давно забытым кайфом пробило Савельева. Он грубо брал ее — за всех, кто не достался ему. За нее же, юную, на той скамейке, за сероглазку в пансионате, за наглую девку в сауне, за презрительную эммануэль, за недоступную Ленку Стукалову… За всех, кто посмел оставить шрамы на его мужской гордыне.
Ее тело напряглось в отчаянии, но он только подзавелся от жалкой попытки сопротивления. «Все под контролем», — сладко прохрипел Савельев и вышел на финишную прямую.
Едва переведя дыхание после финиша, он спросил:
— И где твоя знакомая?
Это был контрольный выстрел.
— Что? — В глазах использованной женщины темной водой стоял ужас.
— Знакомую твою — позовем? — усмехнулся памятливый Савельев.
И ушел в ванную окончательным победителем.
Там психика дала слабину, и Савельеву стало стыдно, но ненадолго. Умное сознание тут же подкинуло ему давешнее «я хотела тебя убить», и он перевел дыхание. Поделом ей, заслужила!
Савельев быстро привел себя в порядок и прямо из ванной повернул в прихожую: прощание было лишним. Попрощались уже, считай. Он вышел из квартиры, но рука притормозила на дверной ручке.
Остановила Савельева память о каком-то слове, слышанном недавно. Что-то он не доделал в этой квартире…
И он вспомнил. Ах да. Она же говорила: он писал стихи, этот Мельцер! Человек с поломанным лицом, соперник… Стихи!
Запрещая себе слышать женский вой, несшийся из спальни, Савельев вернулся в квартиру и бесшумно метнулся наискосок, во вторую, малюсенькую комнату. Быстро сканировал тесное пространство, раз и навсегда убранное после смерти хозяина: этажерка, стул, письменный стол с лампой, старый комп…
Их было две — канцелярские папки для бумаг, с завязками, серая и синяя! Они аккуратно лежали на краю стола. Вес приятно порадовал руки — папки были набитые, тяжеленькие. Савельев прижал добычу к груди и выскользнул вон из квартиры.
Кто-то поднимался снизу, и Савельев птицей взлетел на два лестничных марша. Через десяток секунд в оставленную им квартиру вошел мальчишка.
— Ма, это я! — крикнул он. — А чего дверь открыта?
Савельев дождался, пока хлопнет дверь, и невидимкой слился вниз. Он даже успел подумать про идеальное преступление, но горячо возразил себе: нет, не преступление! Это мои стихи, мои!
Савельев, задыхаясь, шел через город в обнимку с папками, а потом неуклюже держал их одной рукой, а другой махал, как крылом, призывая такси. Потом — ехал на заднем сиденье, приводя в порядок дыхание и нежно поглаживая добычу, лежавшую рядом.
Сердце колотилось, и он еле дотерпел до отеля. Ах, какой сюжет! Новая книга, вечер в ЦДЛ, изумление тусовки… Возвращение поэта после многолетнего молчания! Тайная работа души, ага.
Савельев усмехнулся: я их еще всех умою.
Они у меня узнают, думал он, взмывая на стремительном лифте.
Что именно они узнают и кто «они», Савельев додумать не успел: едва войдя в номер, он бросил папки на кровать и сам бросился к ним в радостном мандраже, но потянул не за тот край бечевы и намертво затянул узел.
Терпежу не было расковыривать этот узел, и Савельев в два счета распахнул другую папку…
В глазах потемнело. Не веря увиденному, он разворошил листы.
Пресловутые рыболовные крючки рассыпались перед ним вместо букв. Чертова еврейская вязь, гомункулюсы из семитской пробирки!
Стихи были на иврите.
Наутро в аэропорту его обшмонали так, как не шмонали ни одного поэта.
Заглянув в паспорт, сотрудник коротко глянул Савельеву в глаза и переспросил: как ваша фамилия? — и пассажира пробило ужасом от этого простого вопроса.
Сотрудник кивнул понимающе и начал изучать визы. Потом подозвал еще одного человека, а тот — еще одного. Уже втроем они начали задавать новые вопросы, внимательно наблюдая за тем, как бегают глаза у пассажира и взмокает его лоб.
Зачем он прилетал, где жил? Есть ли чек из отеля? Кто оплачивал отель? Почему поменял дату вылета? С кем встречался?
Савельев отвечал, холодея.
Всю ночь накануне отлета он душил человека с поломанным лицом, а потом бежал через город с ворованными папками, и все видели это, и буквы иврита, выползая из-под картона, цепляли его за рукава и норовили забраться под обшлаг рубашки. Сна не было ни секунды.
Сотрудники безопасности, несомненно, знали обо всем, но не спрашивали впрямую, делая вид, что им нет нужды ни до убийства инвалида, ни до похищенных папок… Они играли с Савельевым, как кошка играет с мышкой; они видели его насквозь и куражились, уже поймав.
Потом Савельева попросили пройти куда-то.
Он понял, что это конец.
В отдельной комнате к троим вопрошающим прибавились новые люди. Они перебирали его вещи, для виду уносили и приносили планшет, но наконец заинтересовались и папками: что там?
Он ответил апатичным голосом: рукописи. Ваши? Нет, ответил он. А чьи? Моего покойного друга. Как его зовут? Он замялся, вспоминая имя, и эта заминка тоже не ускользнула от внимания проверяющих.
Имени он не вспомнил и сказал просто: Мельцер.
Развяжите их, пожалуйста, ласково попросил проверяющий.
Савельев проклинал себя — надо было выбросить вчера эти папки! Но угрюмая психика отказывалась признать поражение, и он решил взять ивритские стишки с собой, чтобы сварить хоть какой-нибудь бульончик из своей добычи…
А Мельцер заявила в полицию.
Почему он не подумал об этом? Нет, подумал — но решил почему-то, что она не заметит, или не решится, или не успеет. Даже билет поменял, кинув этого дурачка Боруховича с его диктофоном, понадеялся на русский авось…
А она успела.
Так глупо, так банально попасться!
Но только ли про папки речь? Холодом пробило шаткую теперь психику победителя: он вспомнил взгляд из огромной глазницы, свои руки на хлипкой шее. Погодите, в отчаянии крикнул кто-то внутри Савельева, но это же был сон!
Уже ни в чем не было уверенности.
Его попросили зайти за ширмочку и там раздеться. Совсем? Да.
Савельев стоял без штанов, в полуобмороке вяло соображая, что надо бы потребовать адвоката и связаться… — но с кем? с Ляшиным? кто его вызволит отсюда? Он представил себе ответный удар: его арест, несомненно, очередная провокация против России! — но это не утешило почему-то.
Рослый человек, прощупав мышцы расставленных рук, безо всякого выражения на лице попросил Савельева повернуться и наклониться. Голый, в одних носках, поэт стоял раком. Думать в этой позе не получалось, и он смиренно пережидал один из самых удивительных моментов своей жизни безо всяких мыслей вообще.
