внешняя политика должна была по возможности уклоняться от континентальных проблем.
Впервые новая британская установка обнаружила себя в Девятилетней войне (1688–1697 гг.), когда послереволюционное конституциональное соглашение и систему протестантского престолонаследия следовало испытать в борьбе против Бурбонов, которые поддерживали реставрацию Стюартов [Sheehan. 1988. Р. 30; Duchhardt. 1989а. S. 33]. Способность Британии вести войну против абсолютистской Франции определялась поддержанным парламентом созданием нововременной финансовой системы, опирающейся на Национальный долг и Банк Англии. Войны теперь финансировались не из «частной» военной казны династического правителя, а надежной кредитной системой. Она была способна лучше обеспечивать сбор средств, поскольку государственные долги гарантировались парламентом [Parker. 1996. Р. 217–221]. Инвестирование в подобные займы привело к тому, что британские владетельные классы были объединены военными усилиями Британии, что создало определенную общность целей. Надежность кредитов гарантировалась самообложением капиталистических классов, представленных в парламенте. «В период Девятилетней войны коммерческие и землевладельческие классы, представленные в парламенте, смогли удвоить доходы страны, впервые в истории эффективно обложив налогом свое собственное состояние» [МасКау, Scott. 1983. Р. 46].
Неравномерное развитие разных комплексов государства/ общества в Европе раннего Нового времени означало, что, пока континентальные государства продолжали действовать в рамках абсолютистских режимов внутринационального извлечения налогов и внешних династических стратегий геополитического накопления, Англия разработала двойную внешнеполитическую стратегию [Black. 1991. Р. 85–86; Duchhardt. 1997. S. 302]. И если на море она по-прежнему поддерживала свою агрессивную политику «открытого моря», стимулируемую расширяющейся капиталистической торговлей, которая финансировала военно-морские предприятия, на континенте Британия взяла на себя роль регулятора (balancer) европейского пятидержавия [Van der Pijl. 1998. Р. 86] и отказалась от непосредственных территориальных претензий после Утрехтского мира.
Война в стратегии «открытого моря» была технически прогрессивной войной, делающий акцент на экономическое давление. Военной мощи континентальных держав противостояли морские навыки, лучшее вооружение, избыток денег и ресурсов или же доступ к ресурсам. Все это можно было получить благодаря национальной промышленности и морской торговле (Daniel Baugh, цит. в: [Brewer. 1989. Р 257]).
Пока главные европейские державы оставались династическими государствами, основанными на докапиталистических режимах собственности, Британия была зажата рамками враждебного мира, состоящего из государств, занятых политическим накоплением. Это объясняет, почему борьба Британии с Испанией и Францией на море сохранила свой военно-меркантилистский характер. Напротив, Утрехт продемонстрировал не только достижение Британией статуса великой державы, но и ее желание и способность регулировать европейские отношения на основе принципа активного уравновешивания, пусть и осуществляющегося на старом территориальном базисе (то есть через континентальное хищническое равновесие). Британские мирные планы существенно отличались от более ранних схем (противоположную точку зрения (см.: [Holsti. 1991. Р. 80]). Ее стратегия заключалась в сдерживании Франции посредством привязки ее военных сил к континентальным конфликтам и разгрому флота Франции на море превосходящими британскими силами. Хотя Франция была «естественным врагом» Британии из-за ее военной силы, географического положения и доступа к океанам, переговоры по заключению двустороннего сепаратного англофранцузского мира в 1713 г., который, к большому неудовольствию Австрии, позволил Франции остаться вполне жизнеспособной державой, были вписаны в логику уравновешивания. Уничтожение Франции установило бы гегемонию Австрии над всем континентом. Значимым моментом является то, что единственными территориальными приобретениями Британии, полученными по Утрехтскому договору, были стратегические пункты – Гибралтар и Менорка, тогда как получение торговых позиций и коммерческих морских прав, таких как asiento[223], было главным моментом ее мирной повестки [Rosenberg. 1994. R 38–43; Schroeder. 1994b. R 142]. Территориальные приобретения на континенте – если исключить стратегические пункты, которые позволяли осуществлять влияние на главные торговые пути Европы, – имели малое значение для торговой нации [Baugh. 1989. R 46]. Прямое военное вмешательство Британии на континент было существенно ограничено после 1713 г. и свелось практически к нулю после Семилетней войны, которая позволила Британии стать гегемонной морской державой. В то же самое время Фридрих Великий получил серьезные субсидии от Британии, что гарантировало сохранение Пруссии. Америка на самом деле была завоевана в Германии. Показательно то, что в семи англо-французских войнах между 1689 г. и 1815 г. Британия проиграла только в одной, в войне за независимость США, то есть в единственном конфликте, в котором она не смогла сформировать континентальный антифранцузский альянс.
После 1713 г. британская внешняя политика руководствовалась уже не принципом «естественных врагов» – «Старой системой», которая объединяла Англию, Голландскую республику и Австрию против Франции, – а подвижной логикой быстро меняющихся коалиций, в результате которой на континенте Англию стали называть «коварным Альбионом»[224]. Это прозвище появилось, главным образом, вследствие неспособности династий понять природу постдинастической внешней политики и активного уравновешивания сил в контексте преимущественно династической системы государств. Новая идея состояла в том, что следует останавливать военные действия, как только более слабый союзник (например Пруссия) восстановился, а не стремиться к уничтожению общего врага. Как объясняет Шихэн, это была политика достижения минимальных целей, а не максимальных целей династических коалиций [Sheehan. 1996. Р. 64]. Выбирая партнеров на континенте как союзников против Франции, Британия логично пришла к союзу с теми сухопутными державами, которые не имели морских амбиций, то есть с Австрией, Пруссией и Россией. Вальпол задушил единственное поползновение Австрии в этом направлении – австрийскую Остендскую компанию, взамен признав австрийскую Прагматическую санкцию. Развитие Пруссией небольшого порта Эмден стало сигналом тревоги для лондонского торгового сообщества. Господство России как торговой державы на Балтике значило для парламента больше, чем ее обширные территориальные приобретения в Сибири. В 1730-х годах возможным оказалось даже rapprochement[225] с Францией, когда стало ясно, что Австрия снова может стать гегемоном европейской политики. «Если перефразировать изречение Пальмерстона, хотя у того, кто держит весы, нет постоянных друзей, нет у него и постоянных врагов; его единственный устойчивый интерес – поддерживать само равновесие сил» [Morgenthau. 1985. Р. 214]. Однако уравновешивать надо было не нововременные, а династические государства. Это объясняет, почему баланс сил не был реализован в форме автоматической «невидимой руки», напоминающей идею Адама Смита о саморегуляции рынка (что показывает Розенберг [Rosenberg. 1994. Р. 139]). Равновесием манипулировал структурно привилегированный и сознающий свою роль регулятор весов, то есть рука Британии, которая держала их чашки[226].
Это означало, что в XVIII в. в Европе действовало два режима уравновешивания сил. Когда абсолютистские государства по-прежнему преследовали политику территориального равновесия, разделов и компенсаций, парламентская Британия стремилась поддерживать равновесие европейской системы посредством непрямых интервенций, осуществляющихся в форме субсидий или пособий более мелким странам, что позволяло преграждать путь имперским и гегемонным амбициям [McKay, Scott. 1983. R 96][227]. Нейтралитет Британии в войне за польское наследство (1733–1738) стал явным показателем ее дистанцирования по отношению к результатам системы convenance, то есть системы территориальных компенсаций. Уравновешивание сил осуществлялось главным образом через дипломатические пути и выплату значительных субсидий, тогда как война рассматривалась в
