Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 108
перья, взятые из боярского колчана.
Тело, мгновение назад ни на что не способное, вновь собственной волей вскочило, ринулось дальше. Крепость! Там Царская остановится. Там незлобивый Воган станет боярином. Он с окаяничами дружил. За что мальчонку карать? Сеггар не больно падок на золото, но почётный выкуп вряд ли отвергнет. А там Вогану и родовой перстень отдаст…
Гволкхмэй Кайден любил слушать сказ, где с Пропадихи он уходил торжествуя. Кажется, он и сам в это верил. Глядишь, через годик появится новая песня. О смелой гибели Вейлина в победном бою. О мирном возвышении третьего сына. О славе Кайденов…
У чуваров
Тепло – главнейшая роскошь на свете. Оценишь, второй десяток лет по снегу топчась…
Глупое тело радуется греву, даже если сердце заходится от бессилия и бесчестья.
– Матушка, дай ручку белую поцелую…
– Братцы…
– Воевода как? Дышит ещё?
– Что за Опасный сюда идёт?
– Опять дикомыты?
– Мама…
В общинном доме рдели глиняные жаровни. Облак сидел под стеной, положив у ноги разбитые гусли. Срезень кайденича смертельно ранил вагуду. Разорвал буковый лежень, покинул шпеньки болтаться на струнах. Вершок бы туда или сюда, в окрылок, в тонкую поличку – и голова Облака торчала бы подле Смешкиной. А так остался живой и ходячий, как имя велело. Только шкуру на брюхе распахало, и та подсохла сама.
Незаслуженное везение жгло горечью.
– Ко има шаргарепа? – слышалась рядом чуждая речь.
– Поново крвина! Додай пепео.
– Ако га не затворим…
Речи лекарок были малопонятными, но тревожными. С жаровен восходили сизые струйки, обтекали рыбацкие сети, развешанные наверху. Смрадец горелой плоти почти рассеялся, побеждённый запахами сухих трав, мороженых ягод, растёртой в кашицу хвои, ещё чего-то едкого, земляного. Женщины тенями скользили вдоль длинных лавок, склонялись то к одному витязю, то к другому.
– Овай се да искрвави, ако не затворим.
– Нече умрети, не дозволимо…
Дети носили светильники, налитые зелёной извинью. Утаскивали стирать кровавые тряпки. Подавали туески и горшочки, ныряли в погреб за маленькими склянками, тусклыми от пыли. «Золота-серебра там негусто, – вспомнил Облак, – а вот зелейщики знатные…»
В углу шамкали, препирались два белых деда:
– Заборавали име его, говнари. А снажного роду быо…
– Да ли си ти, годинаричек, при памети чистой? Обычен човьек быо. Духом ратницким се узвысил! Сам же име одбио, в ознак храбрости пречашнего льуду!
Это они спорили о ком-то полузабытом, то ли знатном, то ли незнатном.
Мужи, парни, отчаянные девки – все торчали снаружи. По засадам, по разведам, ближним и дальним. Осталась мелюзга, помогавшая лекаркам, да совсем бессильные «годинары». И даже те сидели при деле. Теребили ветошь на жгутики, на закладки для ран.
Облака, не спавшего вторые сутки, утешала, баюкала старческая воркотня. Всё хорошо в доме, где ворчат старики…
…Сглазил!!!
Тревожно скрипнула дверь… Из сеней явилась спина в заиндевелом кожухе. Резкие голоса с той стороны… Облак мгновенно вскочил, выхватывая клинок. «Кайденичи! Беспомощных пришли добирать!»
Он увидел почти наяву, как врываются боярские люди, но вдруг в сенях засмеялись. Двое парней, сплетя руки накрест, внесли третьего. С шутками-прибаутками усадили на лавку. Покрыли одеялом лишённые хождения ноги. Поставили берестяной короб, непривычно зау́женный книзу.
Облак спрятал меч, сел на прежнее место. Какие кайденичи?.. В деревне стояла дружина молодых дикомытов. Суровые, сплошь безусые парни звались по-северному – калашниками. Эти витяжествовали без шуток. Прямо с похода кинулись воевать – и ведь поспели выдернуть окаяничей из-под стрел и ножей. Живо урядили оборону всей круговеньки. Возглавили небогатую деревенскую рать… Они ещё и говорили на языке, хорошо понятном чуварам. Влюблённая ребятня ходила хвостом, девки глаз не сводили.
…Облак ждал насмешек, но никто смеяться не стал. Сами ещё вчера на каждый шорох кидались.
Безногий снял с короба крышку. Извлёк, поставил меж коленей вагуду, каких Облак прежде не видел.
Словно бы толстый маленький лук, согнутый в предельном усилии, унизанный дюжиной блестящих тетивок…
Гусляр сглотнул, отвернулся. «Это я во всём виноват. Изругал правду певческого наития. Сочинял для Кайдена, а чуял ведь, что гогона с душком…»
Молодой чувар не торопился играть. Придирчиво перебирал струны. А ну как голоса растеряли, мчавшись в саночках из соседней деревни?
«Я же слова плести умел. К звукам вещим подхождение знал… Что ослепило? К почести потянулся? Боярину петь – это не на грельнике у саней. А милостью Кайдена, глядишь, довелось бы и у престола погудить-позвенеть…»
Стало тошно.
Калека обнял крутую спинку вагуды. Решительней тронул пальцами струны, закрыл глаза.
Есть гора близ моря-океана,
Что плывёт вершиною сквозь тучи.
У подножья сизые туманы,
Бор по склонам, дикий и дремучий.
Этот лес по звуку, по крупице
Все напевы впитывал, что слышал.
И, качаясь, пел на голосницы,
Грозно в бурю, ласково в затишье.
Век за веком к солнышку тянулась
Стройных елей поросль густая:
Ах, какие прячутся в них гусли!
Ах, какие гусли подрастают…
Он не красовался голосом, просто вплетал его в общий тихий гул.
Ещё один звук, говоривший о мире под крышей, о том, что всё хорошо…
Снова бухнула дверь – гулко, торопливо, заставив всех оглянуться. Растрёпанный отрок вылетел на середину, воздел руки, заскакал с криком:
– Кайденичи с превоя беже! Неки крвави!..
Он прыгал и плясал от восторга. Кажется, это был Раченя, тот, что бегал на восток и привёл дикомытов. Стало тихо, потом загомонили все разом, вагуда отозвалась радостным перебором. Прорезался женский голос, он звенел скорбью:
– Вейлин… видео сам?
– Ние, майка.
Облак опустил веки, накрытый внезапным изнеможением. Причина бегству кайденичей с перевала могла быть только одна. У Громового Седла объявилась дружина. И задала сокольникам лютую трёпку. Чувары, умевшие говорить с симуранами, называли воеводу-победоносца Опасным. Никто из окаяничей такого не знал.
– Веселей, братья! Найм идём расторгать, – хрипло, слабо раздалось рядом. Облак вскинулся, вздрогнув от боли под натянувшимся струпом. – Отеческий щит свежей кровью умоем, рукобитье сотрём…
Сиге Окаянный возился на лавке, сбрасывал одеяло. Гусляра легко уклюнула единственная стрела, воевода принял их несколько. Самой скверной была рана в живот. Лекарки только головой качали. Опоив Сиге до беспамятства маковым молоком, не без труда нашли наконечник. Потом долго резали, промывали, сшивали что-то внутри…
Облак поменялся бы с ним местами, если бы мог.
– В поле чистом гулять… Ломай кречатню! Смешко, зачем отстал?!
Воевода мотал головой, тёр кулаком глаз. На впалом брюхе печатью ястребиной ёми выделялись едва подсохшие швы. Бугрились стежки́, выложенные волоконцами от козьих кишок. Из сплетения швов торчала
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 108
