их дыханием. Наконец сняла гужи, отбросила оглобли и повела лошадь в хомуте и седелке в конюшню.
Потом вышла, убрала дугу, связала оглобли чересседельником и только после этого пошла домой. В почтовом ящике на двери что-то белело. Мария Ивановна открыла ящик, там были газеты и письмо треугольником. Она прошла в коридор, подложила дров в топящуюся печку, потрогала ее рукой, вошла в лабораторию. Первым делом осмотрела колосящуюся в плошках пшеницу — не померзла ли? Потом разделась, села за стол и вскрыла письмо, читает:
— Милая Маша! Я часто думаю о тебе, о том, как обезлюдела наша станция и как трудно вам справляться с такой прорвой дел. И радуюсь тому, что ты разгадала главный секрет Марковича: вытянула из небытия прекрасную пшеницу — устойчивую, неполегаемую. Для нашей суровой землицы лучшего подарка и не придумаешь. Тяни ее, тяни изо всех сил! И придумай ей подходящее название. Назови ее "Твердью". В ней будет и сила небесной благодати, и вера Марковича в бессмертие дела нашего, и стойкость, несгибаемость духа Марии Твердохлебовой. Прости мне высокопарность, но чую великое будущее за этой пшеницей на наших сибирских полях. Назови ее "Твердью" — прошу тебя...
Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к земле, но она снова и снова выпрямляется...
Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.
И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.
Она идет сквозь пшеничное поле, направляется к лесной опушке, к высокому речному берегу.
В отдалении виднеется оставленный "газик". В руках Марии Ивановны полевые цветы.
Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но ветер все еще силен и порывист.
На речном берегу раскинул свои удочки древний дед. Увидав Марию Ивановну, он засуетился, воткнул покрепче свои удильники и пошел ей навстречу. Это был старый работник ее отца, Федот, бывший конюх и сотрудник станции.
Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.
— Здравствуйте, Мария Ивановна! — старичок приподнял кепку, а потом уж подал руку.
— Здравствуйте, Федот Максимович!
— А я уж с утра здесь. Все вас поджидал... Приедет, думаю, сегодня ай нет? Все же таки у вас у самой праздник: правительственная награда. Поздравляю!
— Спасибо. А я вот взяла да приехала. — Она достала часы, посмотрела: Уже четыре... Но часы стоят. Странно!
— Я чуял, что приедешь... Я уж и рыбки наловил. У меня там, на кукане, судачок плавает. А на веревочке беленькая... За горлышко привязана. Тоже в реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.
— Спасибо за память.
— Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света он меня выволок. Как же тут не помянуть? Ай мы некрещеные! И тебе, Мария, подфартило с наградой. Опять причина...
Мария Ивановна подошла к сосне и положила возле корней цветы. Старичок снял кепку, перекрестился...
— Тут была могила, — как бы извинительно произнес старичок.
— Верю, Федот Максимович, — сказала Мария Ивановна.
— Приехал я после мобилизации, в гражданскую ишо, а тут все разворочено, перекопано... Батарея стояла... Фронт, стало быть. Не то белые, не то красные.
Блеснула молния, ударил гром, и с новой силой зашумели сосны, заметалась пшеница.
— Кабы дождь не пошел, — сказал старичок.
— Это ничего, — отозвалась Мария Ивановна.
Она смотрела на мятущееся пшеничное поле и вся ушла в себя.
— Гляди ты, какая пшеница, — говорит старик. — Ее рвет и мечет, влежку кладет, а она все распрямляется. Говорят — это ваша "Твердь". Хорошо вы сработали!
— Я только завершала... А заложил ее он, давным-давно. Все от отца идет...
Она вдруг качнулась и оперлась рукой о сосну.
— Что с вами, Мария Ивановна?
— Наверное, от жары... Напекло. Принесите воды! Голова кружится.
— Воды! Скорее воды! — запричитал старик и трусцой побежал вниз по откосу.
А Мария Ивановна стала медленно сползать вдоль сосны наземь.
Зашаталась земля, дрогнули хвойные ветви и поплыли во все стороны, растворяясь в голубом бездонном пространстве.
Вроде бы и то поле, и место чем-то похоже на то, но перед нами уже не колосья пшеницы, а белая россыпь ромашек, да синие вкрапины ирисов, да желтые пятна купальниц.
Девушки в длинных платьях и мужчина с бородкой, в той же старомодной соломенной шляпе с низкой тульей, собирают гербарий. Это Твердохлебов Иван Николаевич с дочерьми Ириной и Мусей. Младшая Муся, совсем еще подросток, в беленькой панамке, в плетеных башмачках, бегает по лугу.
— Папа, папа! — кричит Муся. — Смотри, кто к нам едет! Дядя Сережа!
От леса прямо по лугу, выметывая выше груди ноги, шел запряженный в дрожки серый, в крупных яблоках орловский рысак. На дрожках, слегка откинувшись на натянутых ременных вожжах, сидел широколицый, бородатый, медвежьего склада мужчина. Это Смоляков Сергей Иванович, сибирский агроном и предприниматель: он и земледелец, и скотопромышленник, и маслозаводчик, и торговец, и прочая и прочая...
Поравнявшись с Твердохлебовым, он рывком намертво осадил жеребца и молодцевато, пружинисто спрыгнул с дрожек.
— Вот где я разыскал тебя. Здорово, друг народа! Честь Сибири и надежда науки!
— Так уж все сразу! — улыбаясь, Твердохлебов шел к нему.
— Нет, не все! Еще либерал и демократ! — Он сгреб Твердохлебова и облобызал трижды.
— Ты что ж, так на дрожках и прикатил из Сибири? — посмеивался Твердохлебов.
— Милый! Я к тебе не то что на дрожках — на аппарате прилететь готов. А этого зверя напрокат взял у костромского барышника. Не поеду же я к тебе на извозчике. Ну как, хорош, мерзавец? — указывал он на рысака. — Хочешь, подарю!
Меж тем Муся уже держала под уздцы этого серого красавца: жеребец ярил ноздрями и косил на нее выпуклым, с красноватым окоемом, блестящим глазом.
— Муська, стрекоза! А ну-ка да он сомнет тебя? — ахнул Смоляков.
— А я на узде повисну, дядь Сережа. Я цепкая.
— Ах ты егоза тюменская! А как выросла, как выросла! — Он потрепал ее за волосы и обернулся к старшей сестре: — Здравствуй, Ириш! Значит, гербарий собираем? Отцу помогаешь?
— Нет, я для себя... Я теперь на Голицынских курсах учусь.
— Ишь ты какая самостоятельная!
— А я для папы собираю! — кричит Муся.
— Большего
