даже в столовке почти перестали показываться. Малышня да заведомые «шестерки», не таясь, перекладывали на столах порции старших ребят в принесенные с собой котелки или, топыря куцые рубашонки на худых, остро выпирающих пупками животах, прямо в казенной посуде таскали еду своим покровителям куда-нибудь в сад либо на конюшню.
Славка Комов с Иваном Морозовским тоже целыми днями слонялись по улицам. Запасливый Иван зорко высматривал под ногами «бычки» покрупнее, подбирал их впрок. А некурящий Славка скучно пялился по сторонам на щербатые стены домов, на обгорелые развалины, на немецкие машины и приземистые — на резиновом ходу — дымящие походные кухни, возле которых, весело гогоча, толпились безоружные солдаты в вольно распоясанных и расстегнутых пропотевших френчах, а то и в серых нательных рубахах.
Поживиться тут ребятам было, в общем-то, нечем. Попрошайничать у немцев они не отваживались. И Славка норовил незаметно подвести увлеченного делом своего напарника поближе к маслобойке.
Мальчишки привычно просовывали в приоткрытую дверь маслобойки нечесаные свои головы, приглядывались к мужикам, что по-медвежьи топтались у тумбой возвышавшегося посередке, поблескивающего в сумраке пресса, вдыхали запах табака и разогретого подсолнечного масла, соображая, кто из этих хмурых и одинаковых с виду людей подобрее. А если ребятам удавалось еще и разжиться здесь куском свежей макухи, то они — счастливые — торопились за литейный завод, к оврагам, где можно было спокойно поваляться на жесткой и пыльной траве в укромном затишке, отгороженном от всего остального мира кустами жасмина и бузины, пожевать макуху и погреть отощавшие свои бока на неверном осеннем припеке.
Правда, добираться сюда нужно было теперь с оглядкой, а еще лучше — прихватив для верности хороший дрын, потому что по пути приходилось то и дело тревожить рывшихся в мусорных кучах бездомных, одичалых собак.
Эти поджарые, и облезлые звери, с заметно обозначенными ребрами, зажимая промеж ног жидкие хвосты и в глухом, нутряном рычании роняя с желтых клыков голодную слюну, медленно пятясь, неохотно отступали с дороги в почерневшие, хрустко шуршащие под напружиненными их лапами, уже поникшие стеблями бурьяны, оставляя на цепких репейниках, на обломанных, колких будыльях метельчатой лебеды, на пожухлых сторчках седоватой полыни клочья свалявшейся пегой шерсти.
И покуда Иван со Славкой, опасливо косясь на страшно ощеренные псиные морды, покрепче стискивая в руках загодя припасенные палки, петляли по узким тропкам, вытоптанным среди мусорных завалов, бездомные эти собаки, припадая на животы в изреженных бурьянах, неутолимо следили оттуда за мальчишками своими немигающими, воспаленными от гноя, тоскливыми и беспощадными глазами.
Ребятня поговаривала в спальнях, что днем одичалые псы людей не трогают, однако по ночам будто бы нападают. Дескать, бродят сворой по улицам, и если увидят какого-нибудь одинокого человека, то бесшумно крадутся за ним, а потом, молча, кидаются на него в темном переулке всей кодлой и рвут горло, как волки. Был даже вроде бы случай, когда они загрызли насмерть какого-то пьяного полицая…
Но, несмотря ни на что, именно здесь — за обглоданными дождями и ветром кустами бузины, за мусорными кучами, от которых кисло тянуло прелой кожей, ржавой железной затхлостью и пересохшим тряпичным тленом, — мальчишки почему-то чувствовали себя надежно укрытыми от любых напастей: от злющих собак, от сыто гогочущих немцев, от скорой зимы и от прилипчивого завхоза Вегеринского. Пожевав макухи, ребята блаженно растягивались на земле и, подложив руки под головы, глядели в бездонно-прозрачное, хотя уже по-осеннему блеклое, какое-то выцветшее небо, которое, казалось им, сперва хорошенько выстирали с мылом, затем долго полоскали в проточной водице, тщательно просушили на сквозном ветерке, разгладили каждую морщинку, но вот подсинить как следует отчего-то не догадались.
Над запрокинутыми лицами ребят — в самый раз где-то посередке между недосягаемым небом и как бы окутывающей их, податливо смягчающей свою каменную твердь под костлявыми мальчишескими спинами и куда-то бережно увлекающей на себе, теплой и ласковой землей, — наткнувшись на оголенную вершинку куста, прочно там заякорясь, трепыхалась в едва ощутимом снизу, восходящем потоке, рвалась в вышину приставшая к ослепительно блистающей паутиновой нитке какая-то расщеперенная на конце в виде парашютика золотистая былинка. Подобно зависшему на проводах бумажному змею, она неустанно мельтешила перед глазами: крутилась, плавно раскачивалась из стороны в сторону, шныряла то вверх, то вниз, упорно стремясь освободиться от негаданных пут, взмыть в небеса. А у разморенных на позднем солнцепеке ребятишек уже и сил никаких не было, чтобы протянуть руку и помочь пойманной той былинке продолжить свой невесомый полет.
Сторожкая тишина опускалась вокруг, наступала во всем необъятном и смятенном мире.
И теперь по-особому восприимчивые ко всякому внешнему изменению — к незримым воздушным токам, к теплу и холоду, к свету и тьме, — даже во сне обостренно чуткие к потаенной опасности мальчишки беспечно забывались тут, за городской свалкой, на жесткой траве, в соседстве с одичалыми псами.
Звери эти, однако, держались поодаль, не докучали ребятам, должно быть, угадывая в судьбе доверчиво спящих на голой земле парнишек что-то сходное с их собственной нынешней жизнью, одинаково скудной и равно хранимой витающей над ними — бездомными собаками и малыми пацанами — настороженной полуденной тишиной.
Ребят не пугал отдаленный хруст, вкрадчивый шорох; не обращали они внимания на ненасытный писк и жадную возню снующих пообочь мышей, на неумолчный пронзительный стрекот кузнечиков, которые, взгромоздясь на трухлявые щепки, все скребли и скребли без устали своими остро зазубренными, как пилы, ножками о стеклянно звонистые, настроенные на разные лады и плотно прижатые к бокам крылья.
Иногда, затмевая собою солнце, с шумом и криком обрушивалась откуда-то на пустырь несметная орда воробьев — будто серое одеяло вдруг набрасывали на развороченные груды мусора, пыльный бурьян и кусты. Мгновение оно оставалось недвижимым, обволакивая любую выпирающую кочку, но затем столь же внезапно начинало как бы взъерошенно вспучиваться, опадать и тряско подергиваться, раздражаясь неистовым гамом, чивиканьем, словно тому, кто случайно оказался укрытым шевелящимся тем одеялом, щекотали соломинкой босые ступни, и он корчился там, поджимая под себя ноги, прямо-таки заходясь от безудержного смеха.
Впрочем, неугомонный и драчливый этот воробьиный базар не нарушал окружающей тишины, а был ее составной и вроде бы даже необходимой частью.
Но едва лишь возникал где-то за невидимым земным окоемом, медленно приближался, нарастал, поднимаясь к солнцу и набирая силу переменчивого шмелиного жужжания, тугой, металлически вибрирующий гуд — все замирало на суетливой городской свалке.
Воробьи бесшумно снимались и пропадали. Собаки, торчком навострив уши, нервно порыскав и потоптавшись на месте, забивались в самую гущавину непролазных бурьянов — залегали там в выцарапанных когтями мелких ямках, часто дыша и свесив на сторону бугрящиеся на зубах, плоские свои языки. Нишкло настырное мышиное шебуршание. Постепенно
