Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 123
Вероятно, сексуальность, еще до того, как ее осознают, самый распространенный феномен в живой природе. Наверное, следует еще доказать, что это непосредственная, а возможно, и единственная причина, заставляющая стремиться к власти и могуществу, но демонстрирование могущества, пусть неосознанное, встречается даже в растительном мире. Есть еще одна, возможно, не столь универсальная функция: более или менее осознанная потребность каждого мужчины явить образ себя, передать его, продлить как можно надольше, и после смерти тоже, так, чтобы он, этот образ, являл могущество, излучал сияние мягкое, мощное и нежное: образ, отделенный от самого мужчины, от группы людей, от деяния, чтобы нельзя было сказать, будто он один из. Перед нами единственный экземпляр, он беспримерный, потому что не может служить никому примером, он образ, а не образец. Что-то вроде ироничного предписания: «Что бы вы ни делали, вы не разрушите моей единичности, моей исключительности». Эта функция настолько распространена и, возможно, настолько связана со смертью, что хотела бы осуществиться, реализовать себя при жизни того, кто ее жаждет: жаждет, поскольку застыл в образе себя самого, но и отвергает ее, желая заполучить этот образ при жизни. Молодой человек, которого фотографируют, приводит в порядок одежду, в порядок или в беспорядок, во всяком случае, как-то поправляет ее, принимает какую-то позу, возможно, эта картинка станет для него последней.
Дело здесь не в паре забавных историй, впору говорить о распространении одного или тысячи образов, об их функции и свойствах. Мифомания, грезы, мания величия – все эти слова используют, когда человеку не удается явить образ самого себя, образ, которому следовало бы жить собственной жизнью, подпитываться деяниями человека при его жизни и чудесами – или знамениями – после его смерти, но невозможно объяснить социальную функцию этих образов, попытки сформировать образы, так, чтобы они стали исключительными, то есть, единственными в своем роде, обособленными один от другого и, в то же самое время, существующими в согласии друг с другом, поскольку все вместе создают память и историю. Вероятно, нет человека, который не желал бы стать легендой в том или ином масштабе. Стать героем, давшим свое имя месту или событию, оставившим свой след, то есть, исключительным, незаурядным, по-настоящему могущественным, и его могущество не во власти, а в силе убеждения.
От Древней Греции до Черных Пантер история основана на потребности отделить от себя – если угодно, отослать в будущее – легендарные образы, способные воздействовать долго, очень долго, даже после смерти: эллинизм обретет истинную мощь лишь после гибели Афин, Христос осыпает бранью Петра, который хотел бы – кажется, хотел – помешать ему воплотить свой образ, и с самого начала жизни в обществе Христос делает все возможное, чтобы его заметили, выделили из всех прочих; Сен-Жюст, осужденный Фукье-Тревилем, мог бы бежать, но… «Я презираю прах, из которого состою и который говорит с вами. Его можно преследовать, его можно убить, но никому не вырвать у меня той независимой жизни, что дана мне в веках и на небесах…»
Когда человек формирует свой образ, который хочет оставить, которым хочет подменить себя, он ищет, ошибается, делает наброски, чертит каких-то нежизнеспособных монстров, эти образы ему следовало бы уничтожить, если бы они не разрушились сами собой: в конечном итоге тот образ, что останется после его смерти, должен быть действенным – образ Сократа, Христа, Саладина, Сен-Жюста… Тем, кого я называю, удалась дерзкая попытка спроецировать в окружающий мир и в будущее образ – причем, неважно, соответствующий им или нет, ведь они сумели оторвать от себя этот четкий образ – единственный в своем роде, действенный не потому, что станет источником для подражания, а потому, что станет источником деяний, направленных против него, хотя кажется, будто они совершаются для него и во имя его, но главным образом, потому, что это единственное послание из прошлого, которое удалось переправить в наше настоящее. Всевозможные интерпретации историков ничего здесь не изменят: образы они захотят подменить другими, так называемыми архетипическими образами. Более подлинными? Ни более подлинными, ни менее подлинными они не станут, потому что пришли из прошлого. Одинокого легендарного героя, чей образ – истинный или нет – дошел до нас и нас завораживает, историки захотят уничтожить, устранить и подменить его разного рода толкованиями, фактами, которые мы сможем воспринять и усвоить, если это будет просто, понятно, легко постижимо.
Возможно, театр в своей нынешней, мирской, форме исчезнет – он уже в опасности – театральность неизменна, если это потребность предлагать не знаки, а полноценные, емкие образы, скрывающие реальность, которая, возможно, не что иное, как отсутствие бытия. Пустота. Чтобы воплотить свой окончательный, не подлежащий дальнейшей корректировке образ, который он хочет направить в будущее, столь же призрачное, как и его настоящее, любой человек способен на окончательные, не подлежащие дальнейшей корректировке поступки, которые опрокинут его в небытие.
Феррадж по всем своим параметрам соответствовал понятиям идеальный мужчина и идеальный воин. Когда мы с ним познакомились, ему было двадцать три. Его тело, лицо и живой ум пленили меня с первой ночи, что я провел среди фидаинов до самого рассвета, и только для того, чтобы увидеть его вновь, я вернулся туда, к стоянке под деревьями. Он выходил из укрытия вместе с другим фидаином, еще моложе, чем он сам. Смутившись при виде меня, он понял, что его выдали два жеста, скрыть которые он не мог: он подтягивал брюки и одергивал свитер, на первый взгляд, в этих жестах не было ничего особенного: просто поправить одежду, но их лица были весьма красноречивы, раскрасневшееся лицо Феррайи и лицо того, другого фидаина, тоже покрасневшее, но торжествующее. Что обрушилось на Феррайя, этого благодарного и благодушного воина, обрушилось стремительно, как ястреб, превратив его в одно желание к этому мальчику? И где была здесь порочность? В самом Феррадже, в затаенном взгляде мальчишки на небо, в котором взметалось и кружилось готовое обрушиться желание? Или во мне, который все это видел или, может, мне показалось, что видел?
Какова была моя роль здесь, под этими золотистыми листьями?
Вот она, моя единственная и очень важная миссия: я был поводом собраться вечером фидаинам, усталым, но веселым. Кажется, первая встреча, была организована Ферраджем, которому я пожаловался, что седые волосы колют мне шею.
– Раз уж фидаин умеет делать все, садись сюда на камень, я превращу тебя в хиппи.
Он сказал это одной изящной фразой, в которой два французских слова: «садись» и «камень» перемежались словами на английском и на литературном арабском.
И мы сразу оказались с ним центром притяжения группы из десятка фидаинов. Они курили свои всегдашние сигареты светлого табака и не отрывали взгляда от пальцев Феррадж в колечках ножниц, которые порхали вокруг моей головы. Работа явно производила на них впечатление. Я спросил у Феррайя, составив фразу в той же манере:
– А почему ты сказал, что превратишь меня в хиппи?
– Да потому что раз в месяц волосы падают тебе на плечи.
Все засмеялись. В самом деле, мои плечи и даже колени были усыпаны седыми прядями. Первые звезды, поначалу робкие, целыми охапками вспыхивали на сиреневатом небе, и все вокруг было таким красивым, что не находилось слов, чтобы описать это. А Иордания это ведь Ближний Восток! Пряди моих волос падали на ботинки.
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 123
