смотрят туда, где их больше нет.
Иосиф Бродский В молодости в это трудно поверить, но когда долго живешь, приходит тусклое ощущение, что всё уже было. И тогда, чтобы увидеть новое, нужно сменить позицию. Набоков, скажем, советовал своим американским студентам просунуть голову между ног и как следует осмотреться. Без тени злорадства (редкий случай) он уверял, что так написан знаменитый роман Джойса. Эксцентрическая точка зрения на мир и впрямь переворачивает его с ног на голову, но ни нам, ни ему не устоять так долго. К тому же, гениальные аттракционы удаются лишь однажды. То-то никто не написал второго «Улисса».
Другой способ — тоже непростой. Чтобы обновить окружающее, надо измениться самому. Например — исчезнуть, желательно — не навсегда. Об этом, как всегда обиняками, рассказывает дзенский анекдот про западного профессора, отправившегося на учебу в восточный монастырь. Угощая приезжего, настоятель без устали лил чай в его чашку, хотя она давно уже переполнилась.
— Вы же видите, — удивился ученый, — в чашке нет места.
— Как и в вас, — ответил монах. — Вы настолько полны своим знанием, что мое просто не влезет.
Периодически опустошать себя, чтобы нашлось место для другого, — процедура, необходимая для гигиены ума. Однако опорожнить любое (а не только ментальное) пространство труднее, чем его затоварить. Хлам накапливается сам, но чтобы расчистить завал, нужна твердая мужская воля и мягкая женская интуиция. Первая помогает избавиться от ненужного, вторая — его опознать.
Вопреки тому, что нам твердили взрослые, тратить часто труднее, чем копить. Как природа, мы тоже не терпим пустоты. Одни заполняют ее вещами, другие — книгами, третьи — друзьями, и все — собой. Последний мешает больше всех, потому что он бегает за тобой, как тень. Чтобы отвязаться от нее, можно выключить свет, но и в темноте остаются мысли. Кажется, что их ход остановить невозможно — как бег времени. Но ведь и это случается — Фаусту обещал помочь Мефистофель, мне, рассчитывал я, медитация.
— Мысли мои, — жаловался я наставнику, — разбегаются, как блохи.
— Пусть, — обрадовался он, — лишь бы не вернулись.
Но они возвращаются, в среднем — по одной на каждые пять вздохов. Часто избавиться от них помогает не покой, а движение, особенно — по наклонной плоскости. Может быть, потому мы и любим опасные виды спорта, что они не оставляют нам времени на посторонние, да и любые другие размышления. Катаясь на лыжах, я выбираю склон как раз такой крутизны, чтобы ужас падения мешал задаваться вопросом, можно ли меня со стороны принять за Джеймса Бонда. Гамлет не устоит на лыжах, Будда их не заметит.
Впрочем, важно не средство, а цель. Из-за способности к полной метаморфозе вода — лучшая метафора для сознания, для подсознания — тем более. Влюбляясь, мы будим рябь, злясь, поднимаем взвесь со дна, переживая, образуем воронки. Но если вместо того, чтобы гнать волну, мы уймем волнение, то отразившаяся в нас действительность окажется совсем не такой, какой она становится с нашей помощью.
Японский режиссер Озу, которого в отличие от любимого нами Куросавы на родине считают главным автором национального кино, не снимал самураев. Он просто оставлял камеру включенной и тогда, когда из ее поля зрения исчезали актеры. Оказалось, что больше битв и дуэлей нас волнует метафизическое открытие. Вещи живут, даже если мы на них не смотрим: часы идут, зеркало покрывается пылью, бронза — патиной.
Чтобы не мешать миру своим к нему отношением, нужно перейти из активного залога в пассивный: лучше ждать, чем догонять. Однако, сменить темперамент — все равно, что собаке стать кошкой. Собака рыщет, кот сидит в засаде. Но кошка — лучший охотник, чем пес, поэтому ей не нужна стая.
Я хочу всего лишь сказать, что добыча сама находит того, кто не гонит волну. И когда осядет муть интеллекта, в душе, обращенной в зеркало, отразится гораздо больше, чем мы смели надеяться. Понятия не имею, как происходит это чудо, но оно меня нисколько не удивляет, потому что мне не раз доводилось видеть, как в тихой луже вмещается целое небо.
Не учи ученого
Мои первые ученики мне до сих пор снятся. Их звали, как в мультфильме: белокурого — Кудряш, прыщавого — Зимаш. Оба сидели за одной, естественно — последней, партой. Но и по одиночке каждый обходил меня ростом, силой и популярностью. Чтобы ближе познакомиться, я не придумал ничего умнее, чем попросить найти подлежащее.
— Где? — спросил Кудряш.
— В … — в рифму ответил Зимаш.
— Три, — резюмировал я, ибо директор сразу объяснил мне, что двойку ставят не ученику, а учителю, который не уйдет домой, пока ее не исправит.
Главное, впрочем, что ни тогда, студентом-дипломником, ни тем более сейчас, седым отставником, я не был уверен, что моя сомнительная наука могла быть им полезной. Всему, что нужно, — пить, курить и нравиться девочкам — Кудряш и Зимаш научились без меня. А писать не умел и Гомер.
Мой первый школьный опыт оказался последним: я разочаровался в самой профессии, которая должна была оправдывать одно поколение в глазах другого, но не справлялась с этим. Столкнувшись с сопротивлением среды, я пришел к выводу, что образование в принципе невозможно и на практике бесполезно: насильно мил не будешь, а любви и наставники не нужны. Кто, спрашивается, научил нас играть в футбол?
— Никого, — говорил Ницше, — нельзя научить тому, чего он не знает.
Но, — спрашивается, — что же с ним тогда делать?
Ничего. И это труднее всего, особенно — мне. Природа наградила меня и наказала остальных слишком сильным просветительским инстинктом. Я это знаю наверняка, потому что, ставя эксперименты на друзьях и животных, обнаружил истину. Педагогический рефлекс разложим на серию воспитательных импульсов: сказать, научить, предостеречь, поймать, наказать и сесть в лужу. Поэтому, твержу я себе, не учи, тем более — ученого.
Труднее всего следовать собственным советам, особенно, опять-таки, мне, потому что владеть знаниями и не делиться ими — все равно, что пить в одиночку: эффект тот же, но радости нет.
Борясь с учительским эгоизмом, я сдерживаю педагогическую агрессию, стараясь не подсказывать: в ресторане — что заказать, молодым — что читать, коту — где спать, в кино — чем кончится. Беда в том, что вести войну со своим темпераментом — как псу не лаять: можно, но недолго. Проигрывая на всех фронтах, я стремился облегчить судьбу окружающих незаметным для них образом — стараясь говорить про себя то, что следовало им сказать вслух.
