Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
И вот оказалось, что к нашему уходу Зуров написал целую поэму. Писал он её давно, с тех самых пор, когда стало известно о разделении команды. К сожалению, я не помню эту поэму. Помню только, что там говорилось о разлуке, об опасностях, которые нас ждут на пути к мысу Флора, и о том, что все мы ещё встретимся в Петербурге. Потому что царь-батюшка захочет всех нас лицезреть и наградить за службу и доблестный труд. Большой отрывок из этой поэмы Зуров и прочитал нам за прощальным обедом.
Надо сказать, что все и всегда с пониманием и благосклонностью относились к его стихам. Даже капитан или штурман, то есть люди хорошо образованные, никогда не позволяли себе никакой насмешки или могущего обидеть замечания. Мне он тоже иногда читал в камбузе, пока мы чистили картошку или мыли ягоды, и я слушала его внимательно, стараясь ничем не обидеть.
Теперь же поэма даже растрогала всю команду, вот почему после чтения решили завести граммофон – уж очень грустно всем стало. Но и граммофон никого не развеселил. А когда поставили “Ночные цветы”, тут и вовсе все приуныли – этот романс, бывало, звучал у нас в лучшие дни. Наконец мы разошлись, чтобы одеться и встретиться уже на льду. Когда же мы все снова собрались, возникла заминка – нелегко нам далось это расставание. Мы стали прощаться. Все обнялись, перецеловались и встали двумя группами друг напротив друга, точно не зная или сомневаясь, что теперь следует делать и как себя вести. Так мы и стояли какое-то время – тринадцать человек против десяти. Надо сказать, что двое матросов отказались идти с нами. Поэтому пропорции изменились. Теперь уходят штурман Бреев, я, машинист Раев, стюард Фау, рулевой Макаров и восемь матросов: Земсков, Шадрин, Балякин, Пеньевской, Корнеев, Сварчевский, Михайлов, Кротов. Решено взять шесть каяков.
Никому не хотелось расставаться. Но отменить это расставание теперь никто не решился бы.
Наконец штурман, как командир нашей группы, сделал первый шаг: снял шапку и перекрестился. Тотчас и все стали снимать шапки и креститься. Штурман первым “впрягся” в свои нарты, а следом за ним и все взялись за лямки. Правда, остающиеся многих оттеснили и сами потащили наши нарты.
Никак мы не могли расстаться!
Нарты у нас огромные, на каждых по десяти пудов весу. И только у меня свои маленькие нарты, почти саночки. Они были и раньше на шхуне, и вот в самый последний момент штурман заявил, что я “головой отвечаю за приборы”, и пояснил, что мне придётся везти отдельно от всех приборы, кое-какие инструменты и посуду. Уверена, что дело, конечно, не в приборах и не в моей голове. Просто штурман не допускает и мысли, что я потащу нарты наравне со всеми. Что ж, это очень трогательно и, пожалуй, разумно. В конце концов, нечего и обсуждать, что устану я раньше остальных, и тогда придётся тащить ещё и меня. Это, конечно, не десять пудов, но всё же дополнительный вес.
Окончательно с остающимися мы расстались только через неделю. Продвигались мы очень медленно, никто, похоже, этого не ожидал. Зато со шхуны всё это время кто-нибудь приходил к нам в сопровождении собак – то с горячим обедом, а то и с бутылкой шампанского. Шампанское капитан прислал с Музалевским и Немтиновым. И все мы выпили понемногу за здоровье капитана.
Но за первую неделю перехода мы все устали так, как ещё никогда не уставали на шхуне. Нарты действительно оказались непомерно тяжёлыми, путь – непроходимым, мы только и вынуждены продираться сквозь ропаки и торосы. Ночуем мы все в одной палатке, забираясь каждый в две малицы – одну натягивая на себя обычным способом, а другую – на ноги. Некоторые залезают в малицы парами, так, говорят, намного теплее, хотя и неудобно. Налетающий время от времени ветер полощет нашу палатку, как заправская прачка порты в корыте с водой. Палатка продувается насквозь, и ветром нам надувает настоящие сугробы. Вскоре после нашего ухода со шхуны поднялась сильнейшая метель. Ничего страшнее и тоскливее здешних ветров я в жизни не видывала. Сила ветра такова, что устоять на ногах почти невозможно, к тому же вой поднимается страшный, как будто воет живое существо. Всё это продолжалось три дня, и три дня мы просидели в палатке, поскольку идти было нельзя. Когда же ветер стих и выглянуло солнце, выяснилось, что нас отнесло на N. А это значит, что мы продвинулись на несколько вёрст. Выяснилось и ещё кое-что: трое матросов – Пеньевской, Корнеев и Балякин – решили вернуться на шхуну. Оказывается, они были уверены, что через неделю наше путешествие будет окончено. Но вот миновало две недели, а мыс Флора не показывается. Вероятно, такое впечатление внушил им капитан, когда говорил о непродолжительности нашего похода. И хоть штурман и спорил с ним при всех, доказывая, что переход займёт больше времени, кое-кто был уверен в правоте капитана. Убедившись теперь, что капитан ошибался, они поняли и другое: пьесу, предложенную штурманом, разыграть они не смогут. Так что теперь нас осталось десять человек. Ещё два каяка отправили на шхуну с вернувшимися – тащить лишний груз штурман назвал “слишком большой роскошью”.
И всё равно тянуть лямку стало тяжелее. Зато и провианта осталось больше. Я нисколько не осуждаю вернувшихся, я бы и сама с удовольствием вернулась, но…
Чтобы понять их, достаточно представить наш день: в 7 утра мы встаём и кое-как завтракаем. Примерно в 9 снимаемся и до 2 вязнем в снегу, пробираясь через торосы. Нарты то и дело ломаются, и приходится их чинить. В 2 мы обедаем наскоро и снова идём часов до 7 вечера, когда разбиваем палатку и принимаемся за ужин. Едим мы консервированное мясо или суп из сухого бульона Скорикова, который варим на морской воде. Если бы Вы отведали этого кушанья, Вас наверняка бы стошнило. Прибавьте к этому намокшие за день пимы, запахи и грязь, которую невозможно смыть. А ещё метель или мороз, или просто пасмурная погода… Однако у нас довольно быстро закончился жир, на котором мы готовили, и пришлось есть сухари, заедая их льдом, не очень-то подходящим для утоления жажды. Словом, несложно представить себе чувства и ход мыслей тех, кто вернулся на “Княгиню Ольгу”.
К началу мая к этим наваждениям прибавилось ещё одно – глазная болезнь. Солнца стало больше, но снега не убавилось. И вот от яркого, бесконечного, вездесущего снега начали болеть и слезиться глаза. Нужны были специальные очки, и у нас вроде бы были такие очки, сделанные Музалевским ещё на “Княгине Ольге”. Но оказалось, что это волшебные очки, потому что, надев их, мы начинали спотыкаться и падать. В очках кружилась голова, земля уходила из-под ног, и вообще казалось, что мир переворачивается. Раз начав болеть, глаза болели при солнце и без солнца. И если проходила резь, то оставалась пелена, от которой невозможно было избавиться. И тогда мы шли молча, с закрытыми глазами, шаг за шагом продвигаясь к S, набирая начавший подтаивать снег в отяжелевшие пимы. Мокрые ноги стынут, спину ломит, глаза невозможно открыть из-за невыносимой рези. Слёзы, текущие непроизвольно, оставляют на закоптелых наших физиономиях светлые дорожки, отчего каждый из нас стал похож на Пьеро.
И вот я начала думать, что все эти люди, идущие рядом со мной, идут домой. Дома у них тепло, есть баня и хлеб, есть даже горячий чай, а может быть, и кофе со свежими сливками. А куда иду я? Ради чего я тяну эту лямку, переставляю мокрые, стылые ноги и не могу смотреть вокруг себя широко раскрытыми глазами? Чем увенчаются все мои мучения? Но как-то меня посетила мысль: вовсе необязательно идти куда-то, можно идти откуда-то. И стремиться можно не только к чему-то, но и от чего-то. Главное – не оборачиваться.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
