– Ну, что ты, что ты! – замахал руками Дежнев. – Хочу, как самого умного, послать в Нижний острожек. Пойдешь нартным путем с Васькой Бугром. Ну, возьмете Евсейку. Доставите рыбий зуб.
Чекчой, не понимая Гришкиного изумления, сидел напротив, вертел черной головой, смотрел с отвращением, будто тонул Лоскут в ледяной полынье. Понимал что-то свое. Было видно: веревку не бросит.
– Террак?
Дежнев засмеялся:
– Нет у нас такого обычая.
Обернулся к Гришке:
– Вернемся в острожек, начнешь собирать аргиш.
Гришка поднял голову, вывернутые ноздри раздуло гневом:
– Посылай Бугра. Я не пойду.
– Почему так?
– Сам знаешь. На меня государево слово в Якуцке крикнуто.
– Теперь за многими тяжкими службами прощение заслужил.
– Это все слова, Семейка. После Юшкиной ложной грамотки таким словам верить не след.
– Мне верь.
Лоскут усмехнулся:
– Я даже Степану Свешникову не всегда верил.
Упрямо повторил:
– В Нижний не пойду.
– Куда же хочешь?
– Может, в сторону восхода.
Подумав, зло спросил:
– Припас дашь?
– Припас дам.
– Тогда, может, пойду еще дальше. Может, пойду к Большой воде.
– Там коряки незамиренные.
– С коряками сговорюсь. – Упрямо раздул ноздри, смиряя себя: – К Большой воде двинусь.
– У Большой воды глухо, Гришка. Я Необходимый мыс обошел, правду говорю. Одному там нельзя ходить.
– С Богом везде можно.
Помолчали. Теперь уже Дежнев поправил огонь в эеке:
– Дам тебе двух человек. Пищаль дам. Зелье.
– За пищаль спасибо.
– А я не за просто так, – непонятно усмехнулся Дежнев. – Ты с дороги мне все сообщай, Грегорий. Куда придешь, оттуда и сообщай. Отправится какой иноземец в нашу сторону, пошли с ним весточку. Он найдет. Мне, Грегорий, хочется знать, что лежит далеко в сторону восхода.
Чекчой, не понимая разговора, тревожно отодвинулся от Гришки. Громко всхрапнул и умолк сам по себе Артюшка. Будто подтолкнутый этим, Дежнев ровно заговорил.
– Вот ты ходил по сендухе, Гришка. Плавал по новым рекам, хорошо знаешь иноземцев. Видел рожи писанные, якутов, одулов, знал омоков. И верхних, и нижних когимэ знал. Анаулы тебе знакомы. Ты в уединенном острожке дикующего князца ставил на ноги.
– И что?
– А то, что ты до всего доходишь своим умом. Точно тебе говорю: ты возвысишься. Ты любопытен, ни в каком месте скучать не будешь. А попадешь в Нижний, смело зови людей. Хоть куда. За тобой пойдут. Авось, наткнешься на какую свою реку. Службы государевы отпускают любой грех.
Нахмурил брови:
– Я, Гришка, Необходимый нос обошел, богатой коргой казну усилил. Нестерпимого Мишку Стадухина отвадил от баловства. Теперь хочу иноземцев окончательно привести под шерть. Уйдет Двинянин, так и сделаю. А ты свое ищи. У тебя получится. Я не аптах, не волшебник, в чужих головах читать не умею, но чувствую: ты возвысишься. Может, темны мои слова, Гришка, но ты сам дойдешь до их глубины. Сендуха пространна. По ней тысячи людей проходят безвестно. Но самый первый всегда оставляет след.
Сказал:
– Ты, Грегорий, знаешь, какие в сендухе озера. Метнешь острогу, без рыбы не вынешь. Зверь разный, рухлядь мяхкая, зуб рыбий. На Руси говорят, что тиха Сибирь, как могила. Это неправильно говорят. В самый серый день над темным омутом водяной одульский махнет рукой, а то встанет ондушка, желтая, как Солнце, вся в веселой хвое. Дед сендушный босоногий пугнет олешка. Птица вскрикнет. Сердце заходится, сколь в Сибири добра. Говорят, что есть край, где всегда солнце и зелень. Там люди не работают, просто лежат на теплом песке. А нам такого не надо. Я считаю: замирил какую нехитрую землицу – вот и садись на нее, обживай, делай край русским. И не кровью, Грегорий. Не жесточью, а лаской. Вот Мишка, вот Юшка – набежали толпой, но так же толпой и схлынули. А лучшие люди со мной остались. Я не обманываю.
Ухмыльнулся:
– Просто не всегда говорю правду.
Гришка, остывая, кивнул:
– Пойду, наверное, к Большой воде.
И насторожился.
В ночи – голоса, шум шагов.
Солдат, всхрапнув, мгновенно проснулся, рука заученно легла на рукоять топора.
– Кто шумит? – крикнул Дежнев.
– Ну, мы это.
– Кто мы?
– Ну, Фрол. Да Тюнька Сусик.
– Зачем шумите?
Боясь обмана, нисколько не веря людям Двинянина, Дежнев рукой оттолкнул дикующего князца Чекчоя вглубь урасы. Вдруг за ним пришли? Вдруг Двинянин пересилил страх перед дикующими? Но зверовидный Фрол, откинув полог урасы, смирно смотрел на свет. Весь хмурый, в медвежине. Шапка в руке, длинные волосы сбиты на сторону – привычно прикрывают резаное ухо.
– Мы совсем пришли.
– Неужто Юшко отпустил?
– Сами пришли.
– Служить хотите?
– Хотим.
– Ну, гнать не стану, – кивнул Дежнев. – А Юшко?
– Аккурат в утро уходит.
– Что-нибудь передал?
Зверовидный Фрол замялся, растерянно оглянулся на Тюньку Сусика.
– Да ты не бойся. Ты прямо говори.
– Ну, передал. Сказал, передайте Семейке: с каждым сочтусь.
– Так и сказал? С каждым?
– Истинно так.
И много позже, бессонными ночами под уединенной северной звездой, видевшей все страсти, пылавшие и все еще пылающие в сендухе, на море и на суше пытался Гришка понять: да кто он такой, этот Семейка? Почему именно он обошел Необходимый нос? Почему так придумал Господь? Почему Семейка не сгиб, как другие многие?
И не мог найти ответа.
Вместо заключения
Счесться с каждым, как обещал, Двинянин не смог.
Осенью 1655 года, перевалив Анюй-камень, к Нижнему ясашному острожку спустились по Колыме два отряда. Во главе первого шел Юшко Двинянин, сильно обиженный на Дежнева, второй вели Евсейка Павлов и Васька Бугор. Перезимовав в Нижнем, Павлов и Бугор отплыли в Якуцк, обгоняемые бессчетными слухами о столь же бессчетных богатствах, якобы обретенных Семейкой Дежневым на новой реке. Но в Омолоевой губе судно обжало тяжелыми льдами, вновь пришлось зимовать.
А Двинянину повезло больше.
На коче якуцкого казака Данилы Вятки еще до холодов дошел до Жиган.
