Потом она рассказала, что именно в Яне Ландзаате с самого начала вызывало у нее отвращение. Ей пришлось повторить это еще пару раз, потому что сперва я не понял, о чем она говорит, а потом не поверил. Но когда она заплакала и стала убеждать меня, что это правда, я обнял ее и прижал к себе, шепча ей на ухо, что верю.
Если здесь и сейчас, в этом снегу, посреди этого промерзшего и пустынного пейзажа, я поставлю Яна Ландзаата перед фактом, что знаю эту физическую особенность, он сразу поймет, что я имею в виду. Это будет выглядеть так, словно я ткнул его лицом в его же собственную блевотину и заставил ее съесть, – но это куда хуже блевотины.
Он думал, что может оскорбить меня, высмеивая мою внешность и недостаток мужественности, но ничего не добился. Я знал, каков я есть. Я прежде всего знал, в чем моя сила. Не в том, чтобы против собственной натуры пытаться разыграть из себя неотразимого мачо; меня раскусил бы любой, и не в последнюю очередь – девушки. Да, я был слишком тощий. Физически я не был крепким, не обладал соблазнительно ровными зубами; когда мне было лет десять, я носил скобку, – тогда зубы у меня смотрели совсем вперед, но через полгода скобка слишком далеко отклонила зубы назад, так что я незаметно вынул ее изо рта и по дороге в школу выбросил куда-то под припаркованную машину.
Но я был другим – точнее сказать, во мне было кое-что другое. В тринадцать лет у меня завелась первая настоящая подружка. До этого у нее был парень намного старше. Красивый парень. Спортивного типа. Такие бицепсы, длинные волосатые ноги, которые высовывались из коротких штанов. Но усыпляюще скучный, как я смог убедиться во время какого-то общего разговора после ежегодного спортивного праздника в Амстердамском лесу. Разговора в компании, где была и та девушка. Парень обнимал ее за талию, но я сразу все понял по тому, как она стала озираться по сторонам, когда он что-то сказал: что-то о погоде, о бейсбольной команде, в которой он выиграл финал, о том, как он проголодался. И как устал. Мне буквально было видно, как девушка вздыхает. Я посмотрел на нее, я продолжал смотреть на нее, пока она не отвела взгляд. «Со мной не соскучишься, – говорил я глазами. – Никогда». Потом я что-то сказал, чтобы ее рассмешить. Она засмеялась, красивый парень – нет, он только поднял брови и задумчиво огляделся, словно вдруг почувствовал непонятный запах. «Это твои глаза, – сказала та девушка на следующий день, когда мы лежали на кровати в ее девичьей комнатке. – Как ты вчера на меня смотрел. А теперь опять!» На осенних каникулах Лаура сказала мне что-то подобное. «Я совсем слабею изнутри, если слишком долго смотрю тебе в глаза. Ты ничего не скрываешь. Все в точности видно, что ты думаешь. Какой ты». Согласен, не все девушки таяли, когда я смотрел на них чересчур долгим взглядом; так или иначе, а я был не самого ходового типа, я знал границы своих возможностей, но девушки должны были понимать, что сами выбирают смерть от скуки рядом с фотомоделями.
– В чем дело? – спросил Ян Ландзаат.
Я стоял. Я осматривался. Метрах в десяти от тропинки, на отлого спускающемся краю канавы, рос кустарник, лесок не лесок, скорее нет, но для моих целей его было вполне достаточно.
Я переверну пленку, я должен перевернуть пленку. Я должен запечатлеть на пленке, как историк потеряет лицо. Без записи ничего как бы и не было.
Стоя спиной к нему, я попытаюсь под курткой перевернуть катушку в камере, чтобы на нее не попал свет. Я не знал, который час. Я понятия не имел, в котором часу мы ушли, но было похоже, что начинает смеркаться.
– Я хочу писать, – сказал я.
45
Вы отключились, когда я был на середине фразы, на середине рассказа о том, как я вернулся к домику Лауры позже в тот же вечер, о наших объятиях под снегом при свете уличного фонаря.
Это произошло так: сначала в комнату вошла ваша дочка. В пижамке. Моргая от света. «Мне не спится». Вы посмотрели не на нее, а сразу на жену. «Пойдем, пойдем со мной, пойдем в постельку». Мне ваша жена сказала, чтобы я не прерывал ради нее свой рассказ.
– А где… где? – спросила Лаура, перестав меня целовать.
Она прищурилась и уставилась в темноту ночи, на неосвещенную дорогу, по которой я пришел.
– Я… я его потерял, – сказал я.
Вы уже некоторое время не говорили ни «да», ни «о!» и не кивали. Просто ваши глаза за стеклами очков были открыты, даже веко подбитого накануне левого глаза чуть отползло кверху, так что снова стало видно несколько миллиметров глазного яблока. На середине моей последней фразы до меня дошло, что вы вообще больше не шевелитесь. Ни малейшего движения. Оцепенение. Это нечто иное, чем провалиться в сон. Это как с часами. С часами, которые в какой-то момент еще идут, а потом внезапно понимаешь, что стрелки перестали двигаться уже несколько минут назад. И что-нибудь пропускаешь: поезд, встречу; время шло, время буквально остановилось, и ты, так или иначе, опаздываешь.
Я назвал вас по имени. Я спросил, все ли в порядке, но, вообще-то, я это уже знал. Ответа не будет. Я знал, что мне предстоит делать. Я должен буду встать, могу потрясти вас за плечо – или, по крайней мере, должен буду позвать вашу жену.
Но я всего этого не делал. Я замолчал. Я закрыл рот. Я смотрел на вас так, как еще никогда на вас не смотрел. Как редко смотрят на людей. Разве что на своих близких – жену, спящую рядом в постели, или ребенка, спящего в колыбели.
Вот оно как, думал я. Так выглядит мир, когда вас в нем больше нет.
Ваш затылок покоился на изголовье кушетки; в это время, в эти несколько минут (или больше – может быть, это продолжалось четверть часа?), вы уже существовали исключительно в своем творчестве. В своем творческом наследии – к нему больше ничего не будет добавлено, читателям придется обойтись тем, что есть.
– Ну, она снова спит.
Я не слышал, как вошла ваша жена.
– Герман, может быть, ты хочешь еще пива?
Я приложил палец к губам и кивнул в сторону вашей неподвижной фигуры на кушетке.
– Ах, – сказала ваша жена и на цыпочках сделала несколько шагов к кушетке. – Он все еще так утомлен. Со вчерашнего дня. Я спрашиваю себя, не лучше ли было бы еще раз позвонить врачу.
Она была уже рядом с вами, она склонилась над вами.
– Но…
В течение короткой паузы, которая за этим последовала, – без сомнения, это была самая длинная короткая пауза в моей жизни, – в тот миг, пока она еще стояла ко мне спиной, я сделал удивленное лицо.
– Глаза! Глаз! У него еще открыты глаза!
Она стала трясти вас – сначала за руку, потом за оба плеча. Она несколько раз прокричала ваше имя – по моим представлениям, громковато; только я хотел сказать, что ваша дочка может опять проснуться, как она обернулась ко мне.
Не знаю, сразу ли она это увидела. Возможно, мое лицо приняло удивленное выражение на секунду раньше, чем нужно, из-за чего теперь был виден только его отблеск, от силы смутное воспоминание о моем наигранном удивлении.
