Книга 127 часов. Между молотом и наковальней - Арон Ральстон

11:34, четверг, 1 мая 2003 года. Я кладу нож сверху на каменную пробку и упаковываю культю в пластиковый пакет, который раньше служил прокладкой между правой рукой и стеной. Обернув белый пакет желтой тесьмой, снятой с шеи, я сую руку в пустой рюкзак кэмелбэка и перебрасываю затянутые ремни через голову, чтобы прижать ампутированную руку к груди в самодельной перевязи. Мне не приходит в голову остановиться и снять велосипедные шорты, чтобы вытащить из них впитывающую прокладку; в этот момент нужно двигаться вперед. Я выстегиваю два карабина из моего полиспаста и встегиваю их в петлю на обвязке, затем лихорадочно бросаю несколько непристегнутых предметов в мешок — пустую емкость для воды, почти полную бутылку мочи, видеокамеру, мультитул — и делаю паузу, взяв в руки фотоаппарат. Какой-то инстинкт просыпается внутри меня, и я включаю камеру. За пять секунд я делаю два снимка отрезанной руки. Такое несентиментальное прощание. Выключив камеру, надеваю крышку на объектив, бросаю ее в рюкзак и тщательно затягиваю узел. Быстро осмотрев все вокруг каменной пробки, дабы убедиться в том, что не забыл ничего важного, я сгребаю в левую руку две дюжины витков альпинистской веревки и пускаюсь ковылять по каньону.

Первые пятнадцать метров меня мотает от стены к стене. Приходится остановиться и успокоиться. Мое сердце на пределе, бьется в три раза чаще, чем в нормальном состоянии, но давление сильно понижено. Есть опасность отрубиться.

Успокойся, Арон. Сейчас нельзя терять сознание.

Если я буду торопиться и перенапрягаться, ничем хорошим это не кончится. Прежде всего, нужно добраться до воды. Я делаю три глубоких вдоха и выдоха, внутренне собираюсь и иду дальше, таща за собой запутанную веревку. Следующие сто сорок метров я прохожу за двадцать минут. Два часа назад, с появлением солнечного кинжала, здесь было немного света, сейчас темно. Но мои глаза привыкли к сумеркам, я даже не включаю налобник. Извилистый узкий каньон почти на всем своем протяжении уже ширины плеч; я осторожно протискиваюсь боком по этому проходу, чтобы не задеть правую руку. По крайней мере в десяти разных местах мне приходится одной рукой выполнять замысловатые полутехнические маневры. Сначала я перекидываю веревку через каждый узкий изгиб в каньоне, а затем ползу вслед за ней. Я соскальзываю на заднице в нечто, напоминающее туалетный бачок, где вода сформировала круглую вымоину на дне пары S-образных изгибов. К счастью, это мелкая чаша, у выхода есть полка, через которую можно легко перелезть. Я волнуюсь, как бы мне не встретилась вымоина с гладкими стенами, — даже если она будет всего несколько футов глубиной, это препятствие может оказаться для меня сейчас непреодолимым. Я веду себя как одержимый; стараюсь двигаться так быстро, как только могу, но в то же время адреналин и эндорфины деформируют мое сознание. Кажется, что эти сто метров каньона растягиваются и становятся вдвое больше их действительной длины, четыре или пять раз я думаю, что вот-вот выйду из узкой щели, прежде чем вываливаюсь наконец на яркое солнце. Я оказываюсь на скальной полке, на половине высоты амфитеатра с отвесными стенами глубиной метров сорок пять. Я выхожу на середину полки и оглядываюсь вокруг. Отсюда открывается очень красивый вид, как в «Храме Судьбы», когда Индиана Джонс выезжает на вагонетке из подземной шахты и оказывается посреди высоченной, неприступной скальной стены. К счастью, я к этому готов: у меня есть обвязка, спусковуха для дюльфера и толстая веревка достаточной длины. Слева от меня — два шлямбура, вбитые в скалу, с недавно прикрепленной петлей из стропы, продетой через ушки шлямбура, и качающееся кольцо для дюльфера, которое висит примерно в метре от края скальной полки. Это дюльфер на Большой сброс.

Стоя под солнцем впервые за шесть дней, я чувствую легкое головокружение. Шатаясь, подбираюсь к переднему краю полки размером с двуспальную кровать, чтобы посмотреть вниз на Большой сброс. На песчаном дне амфитеатра, прямо под сбросом, я вижу воду в широком мелком водоеме, ее там примерно столько же, сколько в обычной ванне. Солнце печет мне голову, при виде манящей воды я впадаю в экстаз и чудом удерживаюсь на краю полки, едва не нырнув вниз головой в пропасть.

Эй, Арон! Притормози! Не надо глупых ошибок.

Я торопливо вщелкиваюсь в крюк вместе с лесенкой и берусь за дело, распутывая оставшуюся веревку (от исходных шестидесяти метров осталось пятьдесят). Левой рукой и зубами я кропотливо вытягиваю по одному концу веревки зараз через узлы, которые нечаянно навязал в течение пяти прошедших ночей, когда наматывал петли себе на ноги, а потом еще двадцать минут тащил веревочный ком за собой по щели. Слева от меня, вне моего поля зрения, один конец веревки случайно соскальзывает через край дюльферного борта, и в какой-то момент его масса становится достаточной, чтобы подтянуть остаток веревки опасно близко к краю полки. Я слышу характерный свист веревки, поворачиваюсь и вижу, как она скользит через край. Инстинктивно прыгаю на конец веревки и плотно прижимаю ее к песчаниковой полке левой ногой. Если веревка упадет, игра будет окончена. Эта линия жизни диаметром десять с половиной миллиметров — необходимое условие моего выхода из каньона Блю-Джон. Без нее я был бы вынужден идти вверх по каньону, где, я знаю, нет воды, и путешествовать со своим увечьем по пересеченной местности четыре часа, пока мне теоретически не предоставилась бы возможность поймать кого-то и попросить помощи на грунтовой дороге в Мейз-Дистрикт. Это если я дожил бы до этого момента, а я не доживу. Если я уроню веревку, я с тем же успехом могу броситься вниз с высоты двадцать метров и вслед за свободно падающей дугой веревки нырнуть, как неизлечимо больная ласточка, в лужу глубиной по голень.

Не урони веревку, Арон. Не надо глупых ошибок.

Я прикрепляю восьмерку на петлю рядом с серединой веревки и вщелкиваю узел в крюк. За последние пять минут — две оплошности, которые могли оказаться фатальными; я стараюсь максимально сосредоточиться на том, чтобы повесить дюльфер и спуститься к луже. С каждой минутой, которую я провожу, распутывая веревку, жажда мучает меня все сильнее и сильнее. Теперь, когда я стою под прямыми лучами солнца, я чувствую, что обезвоживание ускорилось втрое; с каждым проходом выпачканной в песке веревки мои губы, язык и нёбо приобретают все больше сходства с наждачной бумагой. Чтобы развязать один узел на пятнадцати метрах веревки, мне приходится больше тридцати раз перехватывать зубами веревку. В конце концов я нахожу лучший способ — держу узел во рту и протягиваю веревку через петлю. Мне все еще приходится прижимать веревку губами и подавлять инстинктивное стремление облизывать ее каждые несколько секунд. Дыхание выветривает последнюю влагу из организма, и, хотя до лужи остается каких-то пять минут, мне срочно нужно попить.

Выплюнув веревку, я зажимаю ее между коленями и сбрасываю рюкзак с левого плеча, затем осторожно спускаю правый ремень с конца перевязанного обрубка. На дне главного отделения лежит темно-серая налгеновская бутылка, на три четверти заполненная мочой. До этого я пил маленькими глотками и лишь временами набирал полный рот сцеженной оранжевой мочи. Сейчас я жадно заглатываю три, пять, семь унций за десять секунд и резко срыгиваю от мерзкого вкуса. Но ощущение, что я иссыхаю на этом уступе, проходит, и я продолжаю готовить веревку.