Таня некоторое время смотрела ему вслед, потом без сил повалилась навзничь на прорезиненные слани.
— Маскаев, — произнесла она, и я, хоть и терпеть не могу, когда Танька называет меня по фамилии, даже обрадовался, услышав в ее голосе знакомые, совершенно домашние, нотки.
— Чего?
— Обещай мне, что больше никогда не станешь заниматься подобными делами…
— С тобой вместе — не стану.
— Невозможный ты человек, — вздохнула она.
Гул мотора Сэйго растворился в рокоте вулкана, на смену ему пришли какие-то хрипы, несущиеся из репродуктора, установленного на приближающемся сторожевике.
— Ты ему веришь? — спросила Таня.
— Этот человек прилюдно назвал меня другом. Он японец, Таня. Они могут притворяться, убивать и при этом кланяться, лицемерить всячески… Но есть определенные границы у этого притворства. А для азиата понятие «друг» значит куда больше, чем для европейца. Я, если честно, до сих пор не знаю истинного «послужного списка» Сэйго, но сейчас он мне не лжет, и я ему верю. В отличие от некоторых… — Я вспомнил Игоря Сорокина и дискету, лежащую сейчас в надежном месте. Погоди, дорогой, дай только вернуться…
А ведь я и сам давно уже считал Сэйго другом, по-прежнему плохо понимая характер этой нации, и то, что я однажды вдруг возомнил себя внуком летчика-камикадзе, теперь казалось мне попросту смешным.
— Хорошо, что так получилось, Андрей.
— Это ты про золото? Конечно…
— Нет. Это я про то, что ты вовсе никакой не японский барон. Ты, наверное, тогда точно удрал бы туда навсегда.
— Очень сильно сомневаюсь, — сказал я, вспомнив категоричное «нет» профессора Юдзумори насчет того, сможет ли человек, утративший за несколько поколений духовную связь с родиной предков, стать настоящим японцем. — Боюсь, и Ленка Кирюшина там не приживется.
— За нее не беспокойся, — возразила Таня. — А вот ты бы точно там пропал. Ты обязательно влез бы в какую-нибудь историю, которая кончилась бы для тебя печально.
— Это может произойти где угодно…
— Так ты уймешься когда-нибудь, Маскаев, или нет?
Ну что я мог на это ответить? Я глядел на приближающийся борт сторожевика, на столпившихся у планшира матросов, и ловил себя на мысли, что, похоже, вряд ли когда-нибудь «уймусь». Уж по своей воле — точно.
