Я пошел в швейную мастерскую. «Скажи моей матери, чтобы она вышла на минуточку», – попросил я девушку, открывшую мне дверь. Увидел Паулину, сидевшую у окна и сметывавшую синее платье.
«Что это такое? Ты знаешь?» – спросил я маму. Она, разумеется, знала и лукаво взглянула на меня. Потом пошла обратно в мастерскую и вернулась с горстью колечек. В отличие от моего, белого, эти все были разноцветные: красные, желтые, синие, розовые. «Ты забываешь обычаи своего городка, Давид», – сказала она мне. Кто-то из мастерской пошутил: «Он студент, Кармен. А студенты быстро забывают девушек из своего городка. Им больше по душе городские, в частности из Сан-Себастьяна». Все ее подружки засмеялись. «Эти колечки для лент, Давид», – сказала мне мама.
Я наконец вспомнил о «гонках», игре первого дня праздников. Парни городка проезжали на велосипедах под аркой, пытаясь просунуть в одно из укрепленных на ней колец штырек и вытащить ленту. Но главный приз следовал позднее: девушка, вышившая ленту, и юноша, которому удалось ее вытащить, становились «женихом и невестой на один день». Сначала они снимались на «официальное» фото, потом присутствовали на банкете – свадьбе – и оставались вместе, пока часы на здании церкви или муниципалитета не били двенадцать.
Мама вернула мне колечко. «Это не из нашей мастерской. Мы здесь никогда не вышивали белых лент. Они вообще редко встречаются. Большинство предпочитает цветные». – «Колечко было в письме», – сказал я. «Теперешние девушки жульничают, – ответила она, вздыхая. – В наши времена, пока не прочтешь имя, вышитое на ленте, ты не знал, кто ее сделал. Теперь же вам все сообщают заранее. Вы наперед знаете, какая девушка хочет быть с вами». Для меня это было хорошее известие. Вирхиния жульничала ради меня. «А кстати, кто это?» – спросила меня мама. Она вдруг удивилась. «Потом расскажу», – ответил я.
Хоккейный матч продолжался, и игроки в красных шлемах только что забили шайбу в ворота противника. Они хватали друг друга за плечи, обнимались, трясли клюшками.
Мне хотелось успокоиться, проанализировать ситуацию, не вставая с дивана перед телевизором. У меня в голове билась и вертелась только одна мысль: Вирхиния сказала мне «да». «Да, я хочу, – гласило ее послание. – Хочу провести эти праздники, первые после крушения судна и смерти моего мужа, гуляя и танцуя с тобой». Эта мысль вращалась все быстрее и быстрее в Моей голове: мне хотелось двигаться, прыгать. Мою радость сдерживала лишь одна маленькая деталь. С тех пор как я стал ездить на «гуцци», я ни разу не садился на велосипед. А ведь прошло уже четыре года. Если я хочу добиться успеха в гонках с лентами, мне следует потренироваться Ведь я тоже должен внести в игру свою лепту.
Чего я никак не мог понять и что в определенной степени меня озадачивало, так это ее манера выражать свои мысли, ведь она не написала мне ни одного слова. Хотя, если хорошенько подумать, чего я ждал? Чтобы она позвонила мне по телефону и сказала, чтобы я пришел к ней домой? Чтобы найти ее там обнаженной, лежащей в комнате на кровати? Но это невозможно. Вирхиния была из Обабы, она принадлежала к миру крестьян. Она не могла привлекать внимания, особенно в своем положении. Она могла приблизиться ко мне только самым осмотрительным образом.
Я выключил телевизор и вышел на террасу. Там, на берегу реки, по ту сторону моста, окруженный холмами и зелеными горами, стоял ее дом с белыми стенами.
Я подвесил колечко Вирхинии на шнурке в гараже нашего дома и принялся тренироваться, готовясь к гонкам с лентами. «Что ты делаешь, Давид?» – вдруг услышал я. За мной наблюдали Агустин с Хосебой. Я слез с велосипеда и уронил на пол штырь, который использовал для тренировки: длинный гвоздь, который в Обабе называли entenga. Мне не хотелось, чтобы кто-то видел, что я делаю.
Хосеба подстриг волосы, и теперь у него был вид совершенно нормального, обычного студента. На Агустине было кепи с козырьком, как у игроков в бейсбол. «Он хотел надеть скафандр, чтобы больше походить на Комарова, но мы ему не позволили. Сейчас еще жарко», – сказал Хосеба, поднимая с пола штырь. Оба улыбались, похоже, они были в хорошем настроении.
«Неужели то, что видят мои глаза, правда? Ты готовишься к гонкам с лентами?» – сказал Хосеба, глядя на кольцо, висевшее на шнурке. «Твои глаза тебя не обманывают», – ответил я. «Ну так прости, что я говорю тебе это, но ты – жертва умственной регрессии. Ты возвращаешься к самым глубинным традициям Обабы. Теперь я понимаю, почему ты не захотел заниматься вместе с нами ловлей бабочек. Потому что считаешь это девчачьим делом, как Убанбе и прочие ревнители традиций этого городка». Он шутил, но одновременно был убежден в том, что говорил. «С бабочками все обстоит просто феноменально, Давид, – заметил Агустин. – Мы нашли даже самку Dasychira pudibunda. Хагоба и все остальные остались следить, не появится ли самец».
Мы пошли на городскую площадь выпить в ресторане пива, Хосеба посерьезнел и заговорил об Адриане. То, что наш друг согласился, чтобы его поместили в клинику, было хорошим известием. Утром Хосеба видел Исидро, и тот выглядел другим человеком, гораздо более довольным жизнью, чем в ту ночь, когда мы привезли его сына из гостиницы. У него даже появились новые планы. «Вместе с моим отцом они сейчас изучают рынок деревянных игрушек. Говорят, что это может быть прибыльным делом. Возможно, они откроют на лесопильне новый цех». Я ответил, что уже знаю об этом. Я встретился с Адрианом и Терезой в гостиничном саду. «Кстати, Тереза поведала мне удивительную вещь. Она сказала, что Мартин принимает кокаин». На лице Хосебы появилась та же злорадная усмешка, что и у Терезы. «Мафиози идут своей дорогой», – сказал он. Адриан тоже усмехнулся.
Мы взяли напитки в баре ресторана и вышли на площадь, усевшись на каменные скамейки под конскими каштанами, как когда-то с Редином и Сесаром «Когда собираются убрать эти обломки мрамора?» – спросил Агустин, глядя на остатки памятника, разрушенного бомбой. «Их оставят здесь, пока не соорудят новый. Они не желают покидать окопы», – сказал Хосеба.
Тогда Агустин заговорил жестким тоном, глядя на памятник, но видя нечто совсем иное: «Вы этого не знаете, но мои дед, бабушка и две тетушки погибли во время бомбардировок Герники тридцать три года тому назад. А потом стало известно, что тысяча пятьсот погибших там человек, включая и моих родственников, стали жертвами каких-то там испытаний. Немцы хотели испробовать свои новые самолеты «дорнье» и «хейнкель», и Франко сказал им: «Вот вам мишень. Отправляйтесь и спалите Гернику». И знаете, что я вам скажу? Мы не имеем права ходить с поднятой головой, пока не заставим их заплатить за это».
Мы сидели молча, наблюдая, как на площади суетятся люди, устанавливая подмостки для оркестра и обозначая мелом пространство, на котором должны были проходить гонки с лентами. Чувство, с каким Агустин произнес эти слова, тронуло меня. И в то же время оно развеяло те немногие сомнения, что еще у меня оставались: это он со своими товарищами собирался использовать бензин из бидонов.
Мы поужинали в ресторане под аркадой здания муниципалитета, и я поведал им о разговоре, который несколько лет назад был у меня в этом же самом месте с Сесаром, и о расстрелянных в Обабе. В какой-то момент у меня в голове мелькнула мысль, что мне следует забыть о гонке, поскольку по сравнению с темами, занимавшими нас во время ужина, она казалась дурацким, анахроничным, легкомысленным времяпрепровождением. Но когда я вернулся домой и увидел розу, которую дала мне Тереза в саду гостиницы, все еще свежую, сохранившую свой аромат и все свои лепестки, мои мысли устремились к Вирхинии, и все стало как в предыдущие дни.
