Но мало времени уже.
Тридцатые годы
Одна тысяча девятьсот тридцать четвертый год. Мне три года. С этих пор помню себя. Мама ведет меня за ручку. Мы идем по Петропавловской с Воскресенской на Проломную. Какая-то женщина, обгоняя и забегая вперед, жалобно тянет, обращаясь к маме: «Ой! Какая вы несчастная! У вас девочка — карлица». Мама делает удивленные глаза: «Почему карлица? Ей только что исполнилось три года, и она выше своих сверстников». Женщина усмехается и бросает: «Да будет вам. В три года дети не рассуждают как десятилетние».
Я, действительно, говорю чисто и с «рассуждениями». Сомнение женщины небезосновательно.
Мы живем в Пассаже. Это бывшая купеческая гостиница, построенная архитектором Рушем в начале девятнадцатого века. Одна из самых богатых гостиниц в городе. Теперь, в тридцать четвертом, она превращена в общежитие, где в каждой комнате бывшем номере по семье. Огромный, как улица, коридор, по которому мы, дети, носимся, словно очумелые, служит местом общения. Кухня одна на тридцать семей. У каждой семьи свой примус. Чад стоит невыносимый. Но примус можно жечь только на кухне. Одна на тридцать семей и уборная, на двери которой вывешен список долгосерущих. Список так и озаглавлен.
Наша комната — пенальчик — была, видно, очень дешевым номером. Большое окно выходит во двор-колодец, поэтому в комнате никогда не бывает солнца. Так как никакой ванной нет, отец повесил за занавеской рукомойник, под которым стоит помойное ведро, а на ведре таз. Умываемся из этого рукомойника. В комнате большая железная кровать, на ней спят родители, и моя маленькая кроватка, стол, этажерка с книгами, три стула. «Гардероб», то есть одежонка, висит на стене; в углу два чемодана. Днем я обитаю на родительской кровати — там две мои куклы и мишка. У нас нет даже радио, хотя у соседей есть. Мои родители, несмотря на то, что отец — инженер и научный сотрудник, а мать — врач, бедны как церковные крысы. Комнату получила мама в двадцать восьмом, когда они с отцом поженились. Мама была комсомолкой и общественницей, отец никогда нигде не состоял.
Родители красивы, только очень худы. Особенно красива мама. На нее заглядываются мужчины, и мне очень хочется быть на нее похожей, но я — вылитый отец. Так говорят все. У меня русые, как у отца, волосы, забранные в две толстые косички, и серо-голубые глаза. Девица я вроде бы не уродина, но все равно хочу быть похожей на маму, у которой, как все говорят, точеный профиль, густые вьющиеся темные волосы и тоже серо-голубые глаза. Она похожа на «дяденьку» Христа. Икону видела в церкви.
Мама хромает. У нее врожденный вывих тазобедренного сустава. В тринадцатом году — маме было пять лет — бабушка Мэра-Ита повезла ее из Орши, где они жили, в Питер к врачам. Так случилось, что попали в руки лейб-хирурга Его Величества профессора Вредена, который оперировал маму, но неудачно. Осталась хромоножкой. Но тогда еще не ходила с палочкой. Палочку взяла перед самой войной. Из-за хромоты не состоялась певческая карьера — она очень хорошо пела. Как-то темной оршанской ночью ее пение услышал заезжий артист и предложил помощь в устройстве. Но увидав, что мама хромая, смолк.
Родителям приходится брать ко мне нянек: не работать мама не может — потеряет профессию и просто не прожить, а бабушек-дедушек нет. Папины родители давно разошлись, его мать умерла от рожистого воспаления в двадцать пятом. Где отец — не знаем: из Уфы уехал в Варшаву и переписки нет никакой. Отец мамы умер давно, а Мэра-Ита больна и живет теперь не в Орше, а в Рогачеве у каких-то дальних родственников. В двадцать восьмом, когда мама вышла замуж, приезжала, но не захотела жить с зятем — гоем, то есть русским.
Няньки мои меняются как перчатки. Дольше всех живет Устя — толстая деревенская женщина, очень добрая и набожная. Она водит меня в Воскресенскую церковь, и мы долго стоим с ней на службе. Стоим обе на коленочках, а когда дяденька-священник собирает на поднос деньги, Устя дает и мне денежку, чтобы я со словами «на храм» сделала взнос. Но Устю вдруг срочно вытребывают назад, в деревню, и мы со слезами ее провожаем.
Без няньки нельзя ни дня, а потому родители срочно берут деревенскую девочку Нюру. Нюра худа, белобрыса, прыщевата, с тонкой косицей. Она плохо обходится со мной — иногда дает подзатыльник. Живет у нас недолго: однажды отец, вернувшись домой пораньше, застает в комнате страшную вонь. Нюра сходила в ведро, стоящее под рукомойником, и не вынесла. Мой горшок тоже грязный.
