— Без ненависти, без страха, без разделений на «внутреннее» и «внешнее», на «себя» и «других»… — Федя не мог отвести глаз от розового пылания. — Я помню, как меня поразила мысль апостола Павла: «Каким судом судишь — себя осуждаешь, таяжде бо твориши судяй». Значит, «себя осуждаешь, потому что ты делаешь именно то же самое, за что судишь другого». На первый взгляд, странная мысль… Но ведь верная, верная! Если Дмитрию везде чудится «чувство вины» — ты заметила? он по любому поводу говорил про чувство вины русской интеллигенции — это значит только, что чувство вины мучит его самого…
— За что «вины»?
— За бетонные стены! Он строит внутри себя стены, он ищет рациональные объяснения: мол, «другой» — алкоголик, «другой» сам виноват в своей боли, он грязный, он — «быдло»…
Но душу-то не обманешь рациональностями! Душа требует общности. Её внутренняя конструкция, её «дизайн» хочет общности. Живая душа хочет вместе с другими живыми душами жарить хлеб на костре… И значит, чтобы переломить её, заглушить, надо крикнуть ещё громче: «Быдло!» И матом! И хлопнуть дверью, и эти… бутылки швырнуть погромче, чтобы гремело! Уйти! Понимаешь, если мы вместе жарим хлеб на костре — о чём нам кричать? Если нет разделения — нет и чувства вины. Чувство вины — это реакция на разделение!..
Федя так разогнался, что слова уже не поспевали за мыслями, а опережали: он сам толком не знал, что скажет в следующую секунду, и это было захватывающе. Федя почувствовал, как на словесном сноуборде закладывает новый лихой, красивый вираж:
— Надо помнить, что впереди нас ждёт подлинная реальность, где нет разделения… Надо всё принимать, не противиться; помнить, что всё существующее сейчас — только видимость, а точнее, проекция, образ, иллюзия, мара[44], поток бытия!.. Надо просто подняться над этим потоком, над «мирским слитием», видеть образы в их полноте, красоте, созерцать их оттенки… Вот мы слышали женщину: она боится поставить ребёнка в метро, на ребёнке валенки без галош, а под ногами мокрая слякоть, — казалось бы, мелкое, неприятное чувство, тревожное: можно разгневаться, испугаться или поддаться чувству вины — а можно подняться над этим, и с высоты увидеть всё целиком, ощутить уникальную красоту: представляешь, вот валенки — и, если впитается мокрое, валенок потемнеет, потяжелеет, запахнет… Сложное чувство, красивое чувство!.. А вот она говорит «пуговки застегнулись» — помнишь, пуговки на рубашке? раньше они не застёгивались, а теперь застегнулись — и в этом есть чувство пуговки, попадающей в петлю: как будто мяч попадает в ворота, или в корзину, или бильярдный шар в сетку — как можно назвать это чувство? Может быть, «чувство гола»? И к этому чувству, знакомому миллионам и миллиардам, прибавить тактильное ощущение этой фланелевой — или, как называется эта дешёвая… байки, байковой! — мягкой застиранной этой рубашечки — и ощущение детского тела под ней, чистой кожи, гладкого детского бока… и пуговка застегнулась!.. Это ведь уникальное чувство, не менее сложное и уникальное, и прекрасное, чем… весь этот закат!..
Но такое же скоротечное. Всё, что видим, что чувствуем здесь и сейчас, — всё исчезнет: что радует; что пугает; что кажется страшным или уродливым — постоянно меняясь, проходит, как блики заката…
— Это вас в христианстве такому учат? — прервала Лёля.
— Ну почему сразу «учат»? — чуть-чуть обиделся Федя. — Я способен на собственный теологумен…
— Чего?
— Моё личное богословское мнение, мировоззрение… Здесь немножко и от буддизма, и что? Я же мыслящий человек… Я не должен отказываться, ненавидеть, страдать…
Любое страдание нас привязывает к «сейчас», при… приторачивает к «сейчас», а зачем это допускать? Ведь «сейчас» — не реально! Реальна — вечность, в неё надо вырваться, к ней подняться…
Фёдору показалось, что словесный сноуборд разгоняется по трамплину и действительно вот-вот вынесет его вместе со слушательницей — если не сразу в вечность, то в некое новое и прекрасное будущее: может быть, через несколько дней, когда уедут Белявские? послезавтра?.. а может быть, прямо завтра?..
Между тем за окном творилось что-то уже несусветное.
Отпылав считанные минуты, Эйгер, Мюнх и Юнгфрау погасли — но затем небо за ними — небо, которое более получаса темнело, тускнело, серело и становилось ночным — сначала сделалось сиреневатым, а потом стремительно начало розоветь, распаляться до цвета истошного, исступлённого лосося!
Фёдор прожил в Швейцарии шесть с половиной лет. Он знал, например, что эти дугообразные облачные хвосты, стоявшие почти перпендикулярно горам, — признак ветра сирокко, дующего из Африки. Фёдор видал не один живописный закат и не два — но тут у него на глазах творилось что-то из ряда вон выходящее даже по местным открыточным меркам.
Розовый свет пылал ярче и ярче. От неба как будто шёл звон.
— Невероятно… — сдавленно проговорил Федя. — Просто невероятно…
…И только представить, что вся эта мощь — лишь далёкий, призрачный образ будущей мощи, и подлинной красоты… То, что сейчас потрясает, радует или пугает… И здешнее счастье… И здешняя боль — всё ведь, в сущности, нереально… Земные судьбы… Страдание — мимолётно… и иллюзорно… И боль — иллюзорна…
— Чужая особенно, — отчеканила Лёля.
Федя впервые за долгое время взглянул на неё — и увидел, что Лёля перестала быть нежной, юной и ожидающей. Её глаза перестали быть круглыми, смотрели жёстко, с насмешкой.
— Там сын умирает, а у тебя оттенки пейзажа. «Поток иллюзий», — передразнила она довольно обидно. — Вот в этом и разница между нами. Для тебя всё иллюзии — а из меня кишки вынули. — Она сделала жест, как будто держала перед животом тряпку или полотенце, и, скручивая, выжимала.
— Нет, нет, нет! — испугался Фёдор. — Ты не поняла!
— Поняла, что тебе их не жалко, — сказала Лёля.
— Почему?! Просто я-то стараюсь не с сиюминутной позиции — а с точки зрения рая!.. как будет в раю!..
— Я не знаю, как будет в раю. И будет ли. Это ты знаешь. Я — нет.
— Посмотри свысока!.. то есть нет: с высоты, с высоты!..
— Да, конечно: сидеть на горе и смотреть, как внизу копошатся. Курортная философия.
Как Фёдор ни был обескуражен, он удивился качеству формулировки, подумав: «Ишь ты! Откуда в ней это?» Но попытался поправить:
— Я говорю только: не возмущаться, не помрачаться, не осуждать!.. а смотреть с точки зрения вечности…
— А как можно не возмущаться? У этой армянки, когда сначала «эрозия», а потом «нет, инфекция», а потом «а, выкидыш, всё нормально» — как не возмущаться?! «Поток иллюзий»? Я загрызла бы за такие иллюзии!..
— Там врачи вообще не виноваты! Мы же слушали не целиком: у неё отрицательный резус-фактор, уже были необратимые… Люди болеют, и что ты сделаешь с этим? Кого ты «загрызла» бы, объясни? Ты не видишь, что это ненависть, снова ток и бетонные стены!..
