— Лучше выпустите меня отсюда, или я…
— Доктор Щарански! — Лоуэри повысил голос.
Он сейчас походил на форварда, а не на дипломата.
— Помолчите секунду, дайте доктору Йомтову вставить словечко.
Амитай уже не улыбался. Умоляюще вскинул руки.
— Это не я. Если бы вы пришли ко мне, когда заметили подделку, мы бы их вместе остановили.
— Кого?
Он заговорил очень тихо. Почти шепотом.
— Это был доктор Генрих.
— Вернер?
Из меня словно воздух выпустили. Я опустилась на диван.
— Вернер Генрих? — тупо повторила я. — А кто еще? Вы только что сказали: «остановили их».
— Озрен Караман. Мне очень жаль вам это говорить.
Мой учитель и мой любовник. Они оба стояли там и говорили, что я заблуждаюсь. Я почувствовала, что меня предали.
— Но почему? И как случилось, что она сейчас у вас? Здесь?
— Это длинная история.
Амитай сел на диван подле меня и налил в стакан воды из кувшина, стоявшего на кофейном столике. Подал мне и налил воды для Лоуэри. Тот жестом отказался. Амитай отхлебнул и начал рассказывать.
— Началось все зимой 1944 года. Вернеру тогда было всего четырнадцать. Его призвали на военную службу. В то время призывали и мальчиков, и стариков. Большинство обслуживало орудия противовоздушной обороны. Но ему предложили другое дело. Вернер стал работать на штаб рейхсляйтера Розенберга. Знаешь, что это такое?
Конечно же, я знала о постыдной деятельности Третьего рейха, самых удачливых и методичных грабителей в истории искусства. Во главе его стоял приспешник Гитлера Альфред Розенберг, написавший перед войной книгу, в которой назвал германский экспрессионизм «сифилитическим». Он основал Союз борьбы за немецкую культуру, целью которого являлось уничтожение всего «дегенеративного». Туда, разумеется, относилось все, написанное или изображенное евреями.
— Поскольку рейх торопил решение «еврейского вопроса», Союз Розенберга старался уничтожить все, что когда-либо создали евреи. Их творения забирали из синагог и больших коллекций Европы. Вернер должен был переправлять в мусоросжигатели свитки с Торой. Среди коллекций, которые он сжег, был пинкус из Сараево. — Он глянул на Лоуэри. — Это полные сведения о еврейской общине. Сараевский пинкус был очень старый. Он содержал документы с 1565 года.
— Вот как, — сказала я, — поэтому его специальностью были еврейские рукописи.
Амитай кивнул.
— Вот именно. Поэтому он старался, чтобы более не пропала ни одна книга. В первые месяцы войны в Боснии он обратился ко мне. Сербы бомбили Восточный институт в Сараево, Национальный музей и университетскую библиотеку. Он хотел, чтобы правительство Израиля организовало спасение Аггады. Я сказал, что мы не знаем о ее местонахождении, не знаем даже, сохранилась ли она вообще. Он подумал, что я скрываю от него правду. Потом, после войны, когда ООН решила законсервировать Аггаду, он все еще думал, что книга в опасности. В наступление мира он не верил. Сказал мне, что, когда НАТО и ООН потеряют интерес, Боснию разграбят фанатики-исламисты. Он боялся влияния Саудовской Аравии, которая уничтожила древние еврейские поселения на Аравийском полуострове.
Амитай снова глотнул воды.
— Мне следовало бы повнимательнее прислушаться к тому, что он говорит. Я понятия не имел, что прошлое сделало из него экстремиста. Кому, как не мне, немолодому израильтянину, не узнать экстремиста! Но я не заметил.
— Но как же Озрен? Разве он поверил в такие вещи о Боснии?
— А почему бы и нет? Босния не защитила его жену. Не спасла маленького сына. Озрен за свою жизнь нахлебался. Он видел, как снайперы стреляли в людей, когда те выносили книги из горящей библиотеки. Он сам, рискуя жизнью, спас Аггаду. Думаю, в этот момент Вернеру нетрудно было убедить Озрена в своих взглядах.
Я никак не могла поверить, что Озрена можно было на это склонить. Он любил свой город. Неужели он повелся на это?
В огромные окна лился свет, падал на открытые страницы Аггады. Я подошла к столу и взяла книгу. Осторожно положила ее в архивный ящик. Хотела было закрыть крышку, но помедлила. Потрогала переплет, работу Миттла, и нашла шов — то место, которое я починила. Повернулась к Амитаю.
— А ведь негативы были у вас.
— Вернер сказал, что может договориться с правительством Германии, и оно даст деньги на лучшее факсимильное издание, нежели то, что планировали мы. Это звучало очень убедительно. Немцы обещали дать на него в шесть раз больше, чем мы. Это, мол, жест доброй воли новой Германии. Ну что я мог сказать? Я ему поверил. Отдал ему твою документацию. И он, разумеется, скопировал все подробности, даже твою работу по консервации. А поскольку он был твоим учителем, прекрасно знал, как это сделать.
— Но почему в тот вечер вы были там, в доме Озрена?
Амитай вздохнул:
— Я был там, Ханна, потому что тоже потерял ребенка. Дочь. Ей было три года.
— Амитай…
Я понятия не имела. Я знала, что он разведен. А о ребенке мне было неизвестно.
— Мне очень жаль. Как это произошло? От бомбы шахида?
Он покачал головой и слегка улыбнулся.
— Все думают, что израильтяне погибают на войне или от бомбы шахида. Некоторым из нас удается умереть в собственной постели. У дочки был врожденный порок сердца. Потеря ребенка… от этого в жизни наступает пустота. Я приехал в библиотеку с материалами от Израиля. Это часть проекта по восстановлению библиотеки. Услышал новость о сыне Озрена. И как отец проявил сочувствие.
Повисла неловкая пауза.
— Я не виню тебя за то, что ты меня подозревала. Ты уж поверь.
Он продолжил рассказ о том, как была найдена книга. Он немедленно заподозрил Вернера. Кто, как не он, мог так искусно сделать фальшивку, выставленную в Сараево?
— Но почему Вернер выбрал Яд Вашем?
— Он хорошо его знал. Работал там как ученый. Часто приезжал туда. И спрятать там Аггаду было проще всего. Ему было неважно, что никто не узнает, не отпразднует это событие. Его волновала лишь безопасность книги. Он решил, что Яд Вашем — самое безопасное место в мире. Даже если случится самое плохое и Израиль вступит в военный конфликт, мы защитим это место в первую очередь.
Амитай опустил глаза.
— В этом он, по крайней мере, прав.
— Вы его видели? Он арестован?
— Да. Я его видел. И нет: он не арестован.
— Но почему нет?
— Он в хосписе, в Вене. Он старый человек, Ханна. Очень слаб и не слишком адекватен. У меня много часов ушло на то, чтобы узнать все, что я тебе рассказал.
— Ну а Озрен? Его арестовали?
— Нет. Его даже повысили. Он сейчас директор Национального музея.
