Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 90
Тень от горы уже довольно укоротилась, когда он тронулся в путь. Чем дальше он отходил от горы, тем сильнее ощущался ветер — встречный. Но все это было просто прогулкой по сравнению с тем, что началось, когда тенистый участок кончился. Как только он шагнул на солнце, рана дала о себе знать.
Треугольник и песня. В первую очередь — изгнать слепящее солнце из основания черепа, потом — вызвать вновь черное поле, голубой треугольник, красный круг. Боль в круге, казалось, могла на такой жаре и полыхнуть костром. С песней тоже все непросто, надо же учесть столько разных вещей.
Гате гате парагате парасамгате бодхи сваха[104]. Это, конечно, клёво, это очень мило, но есть опасность в этой мантре исчезнуть, отрубиться и спечься.
Форма — это пустота. Пустота — это форма. Они — одно.
Вкуси немного пустоты.
Пустота — это тоже клёво, но она не ложилась на ритм. Она помогала сосредоточиться на треугольнике, но, конечно, ты не чувствовал, что идешь.
Что ж, подумал он, как говорится, лучшие песни — это старые песни.
Он пел, шагая вдоль рельсов. Он попробовал было идти по шпалам, и, конечно, это был кошмар. Единственный вариант — шагать рядом.
— Сам я не пробовал, но слыхал,
Что в щелке эскимоски
Отмерзнет и матросский.
Левой! —
пел он.
Тихоокеанский театр без песчаных блошек и еще раскаленнее. Это напомнило ему о соли. Он достал из кармана солонку и лизнул. Левой! Он загнал боль в круг, он шагал.
Может ли щелка быть холодной? Да. Нет.
Философские споры в «Бочонке», в Иокосуке, на флотском почтамте в Сан-Франциско.
Конверс, может ли щелка быть холодной? Откуда ему знать?
В зимних меховых штанах щелка у эскимоски, наверно, вонючая, но уж никак не холодная — при любой погоде. Старушка-эскимоска — выгони ее на лед да помори голодом, и мало-помалу ее щелка остынет.
Но песня не о том. Песня о том, как ты шагаешь, как переставляешь ноги, — вот о чем песня.
Эцуко была девочка опрятная. И умница. Постоянно удивляла, постоянно с ней что-то случалось. Открытая, смешливая.
Посмотри на меня, Эцуко, я здесь, со своей винтовкой, в этом ужасном месте, такие вот пирожки с котятами.
Я не беспокоюсь, потому что теперь мне все равно.
Только не надо, пожалуйста, песенок Хэнка Уильямса[105], треугольник с ними не в ладах.
Ему казалось, что он все еще слышит птиц в Дитеровом лесу. Он подавил в себе желание побежать и проверить, насколько далеко он отошел. Это было невозможно. Он отошел уже слишком далеко, и там, где он сейчас, нет никаких птиц, нет деревьев, на которые бы они сели, вообще ничего для них нет. Хотелось бы надеяться.
Кровь все течет, и мы не так чтобы знаем, насколько там все плохо. Но ничего другого не остается, как продолжать идти.
Вот только мучила неотвязная и по-настоящему гнетущая мысль: «Второй раз тебе так не выкрутиться». Однажды ему удалось уцелеть — в Бою за Боба Хоупа, а сейчас был тот самый второй раз.
Гнетуще.
Он сделал глубокий вдох и начал собирать боль в одну точку. Это было трудно. Метать, как стог сена? Втягивать сифоном? Втискивать во что-то?
Где треугольник-то?
Но может, это ошибка — вот так отделять ее от себя. Может, это неграмотно — запирать ее в красном круге, где она лишь накапливает ярость и силу, поджидая момент, чтобы выползти и ужалить, парализовав тебя. Если запрешь ее вот так, может, тем самым только продлишь ее.
Эксперимент. Прими ее, и, как знать, вдруг она исчезнет сама. Она — часть тебя, ты всегда что-нибудь терпел: обожженные губы, заусеницы, волдыри, зубную боль. Это ты сам, всегда что-нибудь да болит.
Слейся с ней, она — это ты, ты — это она. Треугольник распался, и он принял боль в объятия.
Нет, решил он в то же мгновение! Никогда!
Эксперимент оказался столь неудачным, что он вынужден был остановиться. Это было ему не по силам.
Он стоял, глядя на рельсы. Горячая сталь слепила даже сквозь пыль и ржавчину.
Убирайся назад, гадина, ты мне враг, а не друг.
Идею, что все едино, было очень трудно осуществить на практике.
Попытаюсь снова, решил он, когда мне будет сто десять лет и птицы принесут мне цветы.
Все разделилось на то, что причиняло боль и что не причиняло, и способность проводить различие казалась очень важной. Так и должно быть. Если не чувствуешь разницы между тем, что причиняет боль и что не причиняет, тогда не стоит и жить. Тогда тебя уже не ждет ничего хорошего. Если не чувствуешь разницы между болью от сломанного пальца и удовольствием от кружки пива, тогда на каком ты свете? В этом вся беда Конверса.
Перечень того, что не причиняет боль: Птицы. Горы. Вода.
Это все действительно едино, подумал он. Даже если здравый смысл протестует.
Он приник к фляге и стал пить, чтобы уравновесить боль, и тут же стало ясно: то, что причиняет боль, и то, что не причиняет, могут мгновенно объединиться, подступившая тошнота была тому прекрасным доказательством. Он наклонился, вцепившись в приклад, и его вырвало на рельсы.
Замечательная смесь ощущений, но теперь ты обезвожен.
Вперед! Треугольнику собраться левее и сзади правого уха по команде дежурного сержанта…
Поправь повязку. Напряги спину в точно определенной позе, затяни аккуратно.
Он открыл рот от удивления — так это было неожиданно. Боль внутри боли.
Не так сильно. Не так резко. Продолжай дальше, решительно, ты военный человек.
Оказывается, тут все-таки были птицы, но слышать их он не мог. Тройка ястребов в вышине скользила с ветром. Над ними — след реактивного самолета.
— Вы, птицы, думаете, что я тут так, ничтожная букашка, — обратился к ним Хикс. — Позвольте сообщить вам, что вы не правы. Всякая птица, которая делает такую ошибку, будет иметь дело с самым подлым, злобным сукиным сыном, какого только может себе представить. Если только поймаю такую птицу, она отдаст Богу душу, потому что ее жизнь принадлежит мне.
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 90
