Антонина Петровна, как нарочно, все тянула паузу — сходила в комнату к Лизаньке проверить: спит ли она. Вернулась, строгая, помрачневшая — устала, как видно…
— Ну что? Притихли, птички? Больше не чирикаете? Ага, самовар поспел — не мнитесь, не мнитесь — давайте к столу.
— Антонина Петровна! — взмолилась Ветка, не выдержав паузы. — Ради Бога, что дальше?
— А что дальше? Жизнь! Только без Женни… Я искала могилу — ни следа! Так, видно, Бог ее наказал. А Лева? Ну что — он рос. Няня Паша растила. Вязмитинов сюда более не заглядывал. Разом, говорят, после ее смерти оборвался он как-то. Пооблез, поутих. Старик стал, одно слово… А Лев как вырос — у кромки леса здесь домик себе поставил. Садик развел. Это там, махнула она рукой, — в той сторонке.
Рука указывала направление к Свердловке.
— Зажил там один. Глухо-тихо. Но здешние его все равно сторонились — ведь люди знают, что дети платят за ошибки родителей. Все наши грехи в вас, мои хорошие, проявляются! Да, суровый закон, но так оно есть по правде. От него, будто, ждали: вот увидите — этот пойдет по стопам отца… И надо сказать, ожидания Левушка оправдал! Настоящий что ни на есть колдун выродился! Да уж… Хотя с самого нежного возраста он ненавидел отца. Ненавидел за мать! И за себя — неприкаянного, одинокого. Вязмитинову-то, видишь ли, было не до него — тот в своих книгах все копошился. Все чего-то искал… Да в усадьбу Глинки наведывался неподалеку. От Лосино-Петровского до нее рукой подать. Ходил там, вынюхивал, разведывал… Думал. Аж почернел весь, говорят.
— А что это за усадьба… Глинки?
— Ее еще знаменитый Брюс построил, сподвижник Петра Первого. Но это уж даль неохватная — восемнадцатый век! Так что места эти не простые — вон какие люди здесь жили.
— А чем этот Брюс знаменит?
— Он был полководец известный. Но больше слава о нем шла как о чародее и колдуне! Лаборатория была у него в имении, где он ночи сиживал напролет — все что-то там химичил. Искал чего-то…
— А может… — задумался Алеша, — Нет ли связи какой-то между занятиями этого Брюса и делами Вязмитинова?
— А, ты про это? Связь — она, милый, во всем есть! Как без нее? Ты думаешь, этот наш разговор — он просто так? Ничто не просто так! Каждая мысль — она действует. Злая — как яд в организме накапливается. А организм-то большой, — она вскинула руки и широко развела, — все что есть вокруг нас. Весь свет! Потому мы и в ответе за мысли свои — за каждую, даже шальную, случайную. Ведь они навсегда поселяются в мире невидимом. Влияют и на него, и на нас, на потомков наших… Особенно мысли тех, кто их в своем художестве на веки запечатляет. Потому что в душе у таких красота поет! А когда удастся им мечту свою воплотить, людям ее показать — мол, глядите милые, радуйтесь… тогда зверь отступает. Ох, сбилась я что-то…
— Я вас про Брюса спросил.
— А-а-а… нет, Алешенька, не сладить мне! Уж больно сложный у нас разговор. О том, что тебе интересно, ты сам потом разузнаешь. А мне не по силам. Ох, мои хорошие, что-то головушка клонится — приму адельфан.
Антонина Петровна снова поднялась, охая при каждом шаге — видно, ноги у ней ломило, — и порывшись в деревянной шкатулочке, достала упаковку своего излюбленного лекарства, о чем она им торжественно объявила: мол, чудодейственное средство, чуть что — его принимаю… И вернулась к столу.
— Хорошо-то как у нас! Тепло… Да, так о чем я… ну да! Левушку маленького няня Паша растила шесть лет — потом с миром преставилась. К тому времени Вязмитинова уж не было — тут уж вовсю воевала революция… забрали Леву к себе тутошние, деревенские. Родители соседки моей — молочницы Любы.
— Той, у которой Сережа нашел портрет! — вскричал Алеша.
— Той самой. Я вначале-то перескочила, когда говорила, что зажил Лева один. Где ж ему одному — мальчонке-то… Пропал бы! Голодно было — двадцатые годы… ну вот. Они, соколики, за воспитание да за труды забрали кое-что из вещей, которые у мальчишки от отца да матери оставались. Основное-то от отца… От Женни только этот портрет, которые братенька ее, Николушка, с любовью писал. А история портрета такая: когда Женни брату свои тревожные письма писала, он в отъезде был, а она об этом не знала. Волновалась, маялась, что ответа нет… Как воротился он в Москву — целая стопка посланий ее у него на столе дожидается. Он прочел их и ахнул. И — сюда! Приехал — а она уж беременная. Поздно было… И что делать — тут у ней муж, которого беспокоить нельзя — сердечник он был. Тут и цепи ее — дом у озера, которые она по собственной воле разрубить уже не могла… Вот так. И он тогда вернулся в Москву, побросал в саквояж кисти, краски, холст — все, что художнику нужно, и опять сюда. И — давай писать ее портрет. Такую написал, какой она и была — даже краше прежнего. Силой души своей пытался превозмочь, побороть ее душевный недуг, вырвать ее у беды, у страха… Но страх — он великая сила! Он — корень всех зол. А Николушка — светлая душа — он над образом Женни ангела-хранителя запечатлел. Чтоб тот, значит, всегда, что бы ни было, крылами душу ее осенял. Вплоть до Страшного суда, пока земля держится… Вот и сейчас, она, бедняжка мыкается то ли в чистилище, то ли… ну, не нам, грешным знать — а только ангел ее душу и теперь покрывает нездешним покровом. И верится мне, что от этой святой защиты спасется ее душа…
Баба Тоня украдкой смахнула слезинку, увлажнившую впадинку возле щеки.
— Ну вот, не удержалась — зарюнила! Ох, грехи наши тяжкие… Вы, путешественники мои, коли уж выпало вам с историей этой спознаться — не забывайте о ней, помните: может спасти нас одно-единственное душевное усилие близкого человека. Только тут любить надо, всю душу в это вложить… Как Николушка! Портрет-то уж больно хорош получился! Ну вот. Когда Лев отдельно от всех поселился — портрет он своим приемным родителям в деревне оставил. В знак благодарности. А может, еще потому, что глядеть на него не мог. Погибшая мама… тут кто хошь надорвется. А у Льва нервишки-то были совсем никуда! Рвался он вечно на части. Отца ненавидел и в то же время во всем хотел его превозмочь! Подражал ему — в манере одеваться, в походке, во всем! Старомодным ходил тут — этаким призраком — напялит отцовский черный сюртук, шейный платок повяжет — и ну давай! Пыжится, тужится — тоже посвященного из себя строит. Маг, чародей! Глубоко зараза эта в него проникла. Он мечтал обрести власть над людьми, как отец! И еще он винил его за все, что случилось с матерью, за грехи перед Богом винил — за то, что отец с помощью магии смешивал по-своему судьбы людей, а в душе издевался над ними. Словом, мнил себя властелином мира! А это ведь все — от дьявола — чисто бесовская власть. Конечно, старший Вязмитинов был слугою его — Князя тьмы, только теперь не узнать: сделал ли он сознательный выбор, поклоняясь врагу, или его использовали, и сам он был такой же куклой, как многие в его руках… Про то уж теперь не узнаешь. А вот Лева… он совсем конченый — в нем нет той силы, которая была в отце! Мечется от одного к другому: то — хочет великим прослыть на всю округу — да что там! На всю Москву! Стремился салон магических услуг открыть в городе — знаете, это сейчас модно стало, да и деньги этим зарабатывают большие… То эту цепочку хотел разорвать и уничтожить все — все следы прошлого — даже тот дом на берегу… Только прошлое не стереть. Тут, говорят, появлялись фантомы — ожившие помыслы Вязмитинова-старшего. И не только его. Силой магии можно материализовать образ, который кто-то запечатлел на бумаге. Или на холсте… это все одно. Даже в мыслях! Ведь недаром маг заставлял Женни читать стихи. Видно, в том ее состоянии это был полубред, полный кошмарных образов, которые он потом оживлял с помощью магии. Он населял ими окрестности, веселясь от того, что люди шарахались или того хуже — с ума сходили, повстречавшись с этими чудищами. Я думаю, тем же и Левушка балуется!
