— Как знать, может стечься и такое, что сия улица покажется нам вскоре на диво приятным местом, — усмехнулся его старший товарищ. — Она в стороне от…
— В стороне от чего? — переспросил Тёкёли, не дождавшись.
— Любопытство — не добродетель для каменщика, брат Ференц. Наш брат Рылеев наделен довольно изощренной фантазией. А что вы все позваниваете часами?
— Нервическое, я чаю. Долго нету новостей от нашего изощренно фантастического брата. Уж пора бы… Не догадается ли он, что используем нами втемную?
— Да это теперь и неважно. — Германец, порывшись в карманах, вытащил объемистую золотую бонбоньерку, разукрашенную тонкими арабесками. Потряс, высыпал в ладонь горсть засахаренных гвоздик, глазированных орешков и чернослива. Некоторое время оба молчали: германец лакомился, а венгр, чьи часы теперь не звонили, тем не менее словно прислушивался сквозь карман к их ходу. Он, несомненно, ожидал чего-то и то ли не мог, то ли не хотел этого скрыть.
— Догадки нашего брата Кондратия Рылеева больше не имеют никакого значения, — веско повторил старый масон. — События, ради коих мы подкармливали сотни молодых бездельников, произошли. Вернее сказать — происходят сейчас. Третья попытка, будем надеяться, на сей раз еще более значительная. Да что с вами нынче, брат Ференц, вы как на иголках сидите…
— Скорей уж мне впору подивиться вашему спокойствию, — хмыкнул Тёкёли. — Мы в городе, объятом мятежом, исход коего не решен. По распоряжению вашему я направил русским братьям письмо, чтоб выслали для нас охрану по новому адресу, да только…
Обрывая его слова, кто-то резко постучал три раза в дверь.
— Вот и они уж не замедлили. Нет, брат Ференц! В глубине души и я вовсе не спокоен, я полон нетерпения. Весело ощущать, как отражается твоя сугубая воля в судьбах народов. Что перед этим соблазны сладострастия! Я…
Германец не договорил, поскольку Тёкёли растворил в это мгновение дверь.
Лицо окутанного морозной пылью вошедшего не было видно из-за высоко поднятого ворота шинели.
— Как же нынче холодно! — весело и громко произнес он. — Рад бы я остаться дома, в тепле, да приходится весь день кружить по городу!
— Представьтесь для начала, брат, — веско произнес германец, вновь опрокидывая над своей горстью бонбоньерку.
— Вы неосторожны, смею заметить, — широко улыбнулся гость, расстегивая пуговицы. — Ну как раскрыли бы себя неосторожным обращением к профану? Одно дело произношением своим обнаружить баварца, коим Вы, конечно, являетесь, но вовсе иное — некстати явить в себе каменщика.
— Полно играть в бирюльки, — германец кинул в рот засахаренную фиалку. — Кто из профанов может явиться по этому адресу в этот день?
— Вопрос непростой, — гость, высвободившись из тяжелого одеяния, улыбнулся вновь. — В самом деле, какой профан может к вам пожаловать? Пожалуй, разве что ваш покорный слуга. Не дергайтесь! Вы причастны к кровопролитию, что происходит в городе. Эдак ведь можно не сдержаться, да и бока намять Превосходному Князю Царской Тайны.
— …Откуда?! — выдохнул, как прошипел, старый масон. — Профан не может сего знать! Вы не профан, вы ополоумевший брат, затеявший на свою голову рискованную шутку!
— Я не брат, а отец, да только отец не вашему брату, — холодно ответил гость.
— Вот как… — Побелевший масон все вертел в руках золотую свою коробочку, потихоньку отступая в сторону своего более молодого соратника. Последний же напряженно молчал, не сводя глаз с лица гостя. — Общество Иисуса, здесь, в России…
— Что сделать… Русское духовенство еще не научилось управляться с вам подобными. — Не поворачиваясь спиною к германцу, гость уселся. — Не ждите, кстати, обещанной подмоги — никто не придет ибо никто не получал послания с новым адресом. Снаружи нас ждет лишь мой брат.
— Ну и что с того? — ощерился баварец. — Похитить меня у вас не получиться, у меня ведь нету оснований опасаться за свою жизнь! Чем, как ни страхом за оную можно принудить к повиновению человека — средь бела дня, в большом городе? А я не боюсь, я насквозь вижу вашу слабость: убить меня вы не можете!
— Он не может вас убить, Превосходный Князь Царской Тайны, — сквозь зубы процедил Тёкёли, обращаясь к германцу. — Ни вас, сильного и могущественного, ни самого смиренного из живущих, никого. Он священник. Но в случае необходимости вас могу убить я. И сделаю сие не моргнув глазом.
— Ференц!.. — масон, выронив бонбоньерку, беспомощно схватился за сердце. — Ты уже убил меня.
— Еще нет. Обойдемся без аллегорий. Поздороваемся же, Филипп! — Тёкёли раскрыл иезуиту объятия. — Личина так осточертела мне, что я считал минуты до твоего прихода.
— Осторожнее!
— Пистолет у старой лисы разряжен, — Тёкёли демонстративно повернулся спиною к масону. — Не с кулаками же он на меня кинется?
— Как всегда, мальчишествуешь, — улыбнулся аббат Морван, все же обнимая венгра. — Успокойся! Благодарение Господу, тебе личина более не нужна.
— Этого не может быть… Ференц, я знаю тебя с твоих двадцати годов! Католический шпион средь нас! Невозможно, католики слишком дорожат эфемеридой, которую называют душою! — голос масона сделался отчаянным, молящим. Казалось, разум его мутился. — Разве ты католик?
— Я католик. — Отвращение, которым на глазах наливался устремленный на масона темный взгляд Тёкёли, был много красноречивее слов.
— Но ты же проходил все посвящения! — Зубы масона выбивали дробь. Нежданное преображение соратника во врага потрясло его до самых глубоких глубин.
— Проходил… — Отвращение в лице венгра становилось все сильнее: словно, долго удерживаемое под запретом, оно не враз могло достичь своей полной силы. — Я из проклятого рода, видите ли. Грязная работа как раз для меня. Ею занимался отец, занимались деды и прадеды. Строго говоря, моя мать не хотела быть с моим отцом — из-за родового проклятия. Но человек слаб, а женское сердце еще слабее. Много размышляя над книгами, я понял, что особо огорчаться ей не стоило. То, что течет в моих жилах со стороны матери, тоже вызывает большие сомнения. Она — из кочевого народа, пусть даже знатной крови. Кочевые народы служат Злу и несут Зло. Но живая душа сильнее древней власти. Можно и Добру послужить, чихнув на то, что в жилах. Так что все посвящения я прошел.
— Тогда ты больше не католик! Ты отлучен!
— Похоже, что так. Ничего. Когда все, узнанное мною за долгие годы франкмасонства, записанное, ляжет в тайных хранилищах Рима, я буду каяться. Долго, весьма долго. И, может статься, к седым волосам хотя бы, я буду допущен к святому Причастию.
— Как же ты сумел войти в доверие ко мне? — почти простонал масон. Лицо его кривилось, словно от терзаний мигрени.
— Да всякими способами, не без магнетизма, в том числе, — ответил Тёкёли с неожиданной усталостью в голосе. — Но это не суть важно. Большего, нежели я уже знаю, мне не узнать. Посему пришла пора остановить того, кто прибыл в эту страну со злоумышлением.
