внимательность, расчет и мгновенная реакция нужны. А паника из войска толпу делает не только не управляемую, но и бестолковую. И гибли люди там, где можно было живым остаться. Не случайно прошедшие обстрел и бомбежку солдаты погибали гораздо реже. И смерть их недешево врагу обходилась. Каждый знал, что атаки без потерь не бывает, и понимал, что вот именно этот бой может быть для него последним. Но мысли такой не держали, в каждом надежда была, что доживет до победы. Вот эта уверенность – может быть и погибну, но не сегодня, и выживать помогала и побеждать. И было еще понимание: надо. Надо выполнять приказ, выполнять поставленную тебе задачу. Связисты, саперы, санитары в атаки не ходили. Они просто выполняли свою работу, обеспечивали связь, переправу, вынос раненых. Часто под огнем и без какой-либо возможности отступить.
А самое тяжелое в атаке – от земли-матушки оторваться, под пули себя, живого, подставить. И чаще всего первыми это делали взводные и ротные командиры. А потом – не до страха. И если удавалось до окопов немецких добраться – бежал немец, не выдерживал. Не знаю, благородная ярость или не совсем, когда врага, под огнем которого бежал и падал, и вновь поднимался, и сто раз убитым быть мог, перед собой видишь. Вот этот животный страх, который только что испытал и в себе подавить смог, в эту ярость выливался – голыми руками задушить готов. Страшен русский солдат в рукопашной схватке и нет ему в ней равных. И бежал немец, либо, бросая оружие, сдавался. А тех, кто «капут» не кричал – в секунды сметали.
Только вот не всегда до немецких окопов добираться доводилось, до последнего яростного броска. По несколько раз в атаку поднимались, пока не убеждался отдающий такую команду штабной командир, что нет, без серьезной артподготовки, без охватов с флангов, просто так, в лоб, не взять эту деревеньку или безымянную высотку.
А смерть у многих мгновенной была, той самой, которую в песне, на позиции провожая, девушка солдату желала. Тяжелого ранения больше боялись – кому же хочется беспомощным инвалидом век мыкать. А смерть… дважды умирать еще никому не приходилось. О ней предпочитали не думать. Страшна, сын, не смерть, а ожидание смерти.
Приказано петь…
Мобилизован я был в первую же неделю войны – неспешно начинает отец очередной рассказ. И был направлен в Ташкентское пехотное училище, где командиров взводов готовили по сокращенной программе за шесть месяцев. Фронт остро нуждался в младших офицерах – потери их были огромны. Ведь командиры взводов и рот практически постоянно находились рядом с солдатами и первыми подымались в атаку. Не будешь же кричать «За Родину! Вперед!» в окопе прижавшись.
Учили нас и оружием грамотно пользоваться, и командовать, и подчиняться приказу не раздумывая. Ведь без дисциплины армия просто вооруженная толпа. И учили дисциплине жестко. Возвращались мы после первого марш-броска с полной выкладкой в казармы уже к вечеру. Устали так, что не чаяли до них добраться. Наконец входим в свой городок. И тут команда: «Запевай!» Рота угрюмо продолжает идти молча – ну какие могут быть песни и строевой смотр после изматывающего марш-броска. И команда, благо обезличенная – ко всей роте, а не к кому-то конкретно. «Рота, стой!» Командир в рассуждения вдаваться не стал. «Кругом! 200 метров бегом, марш!». Такого мы не ожидали. Однако и тон, и характер команды требовали немедленного выполнения. По уставу, приказ командира – закон для солдата. Побежали… Думаю, не слишком внушительно мы при этом выглядели. «Стой! Кругом! Шагом марш!». Прошли мы сотню метров и вновь команда: «Запевай!». Запели и, как ни странно, и строевая выправка проявилась, казалось бы, совершенно уже невозможная.
Вижу, не понравился тебе такой командир – отец внимательно поглядел на меня. А командир – не девица, чтобы нравиться, и война – не прогулка строевым шагом. Командир обязан боевую задачу выполнить. И сделать для этого все возможное, а порой и невозможное. А если приказ… не умный, ты это хотел сказать? – отец вновь поглядел на меня. А ты только представь себе, что будет, если каждый начнет определять: какой приказ умный, какой не очень, а какой, может, и выполнять не надо?
Ps: Методика армейского обучения передается из поколения в поколение. Её успешно использовали и сержанты в «учебке», и командиры ротного звена в советской армии, где довелось служить десять лет. При всем различии в форме и вооружении, такие приемы использовались и используются в армиях других стран. Практически такой же эпизод описан Ремарком в романе «На западном фронте без перемен».
Обучение огнем
«А ведь жалеешь, сын, что поздно родился и не довелось тебе фашиста бить?», – неожиданно спросил отец после моей очередной просьбы рассказать про войну. Увидев мое замешательство, улыбнулся. – Я тоже считал, что поздно родился и не довелось мне с Чапаем в атаку ходить. Мы ведь тоже пацанами «в войну» играли, только делились на «красных» и «белых». И тоже не понимали – отец опять стал серьезным, что война – это, прежде всего, тяжкий труд, и кровь, и смерть тоже.
Доведется и тебе, сын, в армии служить. Но запомни: военная служба легкой никогда не была, да и быть не может. Тяжело в ученье, так в бою, если доведется, легче будет… И война не писанные законы имеет, и армия по своим законам живет – Уставами они называются. Не выставь на фронте боевое охранение или при смене дислокации не вышли вперед разведку – и сам погибнешь, и людей погубишь. А прежде чем командовать, нужно научится самому подчиняться.
В народе не зря говорят: «За битого двух небитых дают» – начал очередной рассказ отец. А на фронте обстрелянный солдат троих стоит. В 41 году напала на нас кадровая, имеющая опыт боевых действий, армия. Мы тоже к войне готовились. Стрелковые тиры и даже парашютные вышки в парках стояли. Маневры, учения проводили. Только учения, во многом показуха, где «красные» обязательно побеждают «синих». Были и Халкин-гол, и финская война. Только воевали мы там числом, а не умением. О потерях не сообщалось, о них можно было только догадываться. Годами возводимую в несколько эшелонов линию Маннергейма в лоб по морозу брали. А что такое ранение в 30-ти градусный мороз? Верная смерть. Оказалось, что подготовлены и даже одеты финны куда лучше наших войск. Их «кукушки» (снайперы, замаскированные в ветвях деревьев) очень успешно командный состав выбивали, пока их выслеживать не научились. (Об особенностях финской войны будущим лейтенантам рассказывали в Ташкентском пехотном училище). Основная масса бойцов и командиров и этого опыта не имели. Вот и били нас почти сплошь до Москвы. Науку войны постигали с тяжелейшими потерями.
А приходило пополнение по мобилизации старших возрастов, особенно со Средней Азии, в армии не служившее, о дисциплине понятия не имеющее, за две-три недели наспех обученное строю и умению винтовку заряжать. Фронтовым требованиям его уже немец быстро и наглядно огнем и кровью учил. Ведь сложность с таким пополнением была не только в плохом знании русского языка. Порой неожиданно сказывались национальные особенности.
На фронте войска передвигались в основном ночью. И вот, идет рота пополнения, укомплектованная жителями одного района, по рокадной дороге (дорога, идущая вдоль линии фронта), соблюдая все меры маскировки. Немец ведет редкий минометный огонь «по площадям». Случайный разрыв мины возле дороги – одного узбека убило. Шедшие рядом его односельчане ломают строй, останавливаются и начинают громко причитать над погибшим. Никакие команды взводного командира просто не воспринимаются: обычай – дело святое. В ночной темноте звук громкого разговора слышен за несколько километров. Еще разрыв – убиты трое, движение взвода прекращается, причитания возрастают в кратном размере. Уже вся батарея бьет по многоголосому шуму. Два-три разрыва – и наступает тишина. От взвода осталось несколько человек. Но теперь узбеки всей маршевой роты скорбят по погибшему земляку вполголоса, а многие – молча.
Война требует умения не только прицельный огонь вести и владеть приёмами рукопашного боя, но и умения окопаться и замаскироваться, умения выжить под артиллерийским огнем и бомбежкой. К не имеющим такого умения и таких навыков, она беспощадна.
Генерал Мороз
«А, знаешь ли, сын, что такое война зимой?» – спросил меня отец, когда я поуютней уселся в натопленной комнате, упросив в очередной раз
