в Коломну, то в Москву, мы, пусть бессознательно, становились немножко англичанами. Некоторое время я даже был убеждён, что все железные дороги левосторонние, что в этом их принципиальное отличие от автомобильных. Но скоро выяснил, что Рязанская железная дорога — единственная в России с британским акцентом.
Детство мифологично в самой своей основе: всё в нём обладает именами собственными, любой пригорок, палисадник, шкаф или чердак. Ничто не прячется за нарицательностью — в детстве всё сказочно и баснословно, кругом есть повод для тайн, секретов и весь мир представляется огромным вкусным пирогом с тестом, замешенным на дрожжах любопытства, с начинкой загадочности. Сколь бы ни был убог окружающий мир, для детей он всё равно предстанет чарующим чертогом, ибо святость детства всесильна. За железнодорожной насыпью располагалось промышленное царство, населённое различными восхитительными объектами. Здесь обитали бульдозеры, сгребавшие египетские пирамиды из керамзита. Здесь ревели колоссальных размеров, высотой с дом, карьерные орки — самосвалы БелАЗ, выползавшие из Афанасьевского карьера: под ними плясал и раскачивался мост через Москву-реку. С их кузовов опасно сыпались под колёса наших велосипедов обломки известняка — им потом питались обжиговые печи цементных мельниц. За насыпью стояли на запасных путях «кукушки», в которых мы половинили ремонтные наборы гидравлики — латунные трубки, стратегический материал для воздушек: бой этих самодельных пневматических ружей бывал силен, у некоторых получалось расколотить дробинкой, насаженной на строительный герметик, «фугас» — бутылку из-под шампанского.
Миновав заводы, склады, цементные мельницы, горы щебня и песка, мы на лету совершали набеги на сады — дачные участки, где реально было поживиться сливой, мелкой грушей, но главное — пахучей смородиной, ароматно «смердящей», «смородящей»: две ветки, опущенные вместе с ягодами в котелок, закипевший над костром, обеспечивали нас самым вкусным в мире чаем. За садами шли пустыри и карьерные отвалы, поросшие березняком, куда после дождей мы заглядывали непременно ради грибов, и вот уже рукой подать до берега Москвы-реки, заросшего непроходимо ежевикой, продравшись через которую мы уже изнемогали от жажды. Если у самого уреза воды разгрести ладонями слоистое крошево известняка с кое-где попадающимися отпечатками папоротника и дать отстояться — увидишь, как забурлит, взбаламучивая песчинки, питьевой хрустальный фонтанчик, к которому теперь следует жадно припасть, пусть заломит зубы, не оторваться.
Всё это происходило за железнодорожной насыпью Рязанской дороги, всё находилось под строжайшим родительским запретом и называлось «Пойти за линию». «Где тебя носило? — спрашивала грозно мать. — Опять за линией шатался? Не смей! Хочешь под поезд попасть?» Но увещевания были напрасны.
А знаете ли вы, что такое железнодорожная милиция? А сколько максимум было вагонов в электричках и пассажирских поездах? Рекордный состав, который когда-либо двигался мимо нашего дома, состоял из ста двух вагонов — этакий уроборос длиной в два с половиной километра, управляемый «тяни-толкаем»: с двумя локомотивами, синхронизированными по радиосвязи, — один тащил спереди, другой толкал сзади. А знаете ли вы, каково получить резиновыми пулями по ногам от часовых, охраняющих забранный целиком в маскировочные чехлы, спешащий состав, в котором почему-то попадались простые с виду рефрижераторные вагоны. Годы спустя из лекций по баллистике, читавшихся нам, будущим офицерам РВСН, на военной кафедре в институте, я узнал, что на самом деле в этих вагонах перевозились не коровьи полутуши, а пусковые установки баллистических ракет, заряженных таким количеством оружейного урана, которого хватило бы на вечные двигатели для целой флотилии ледоколов, каждый размером с Манхэттен.
А знаете ли вы, что значит быть контуженным воздушной волной? Для этого надо на спор подняться по насыпи к самым рельсам, по которым сейчас полыхнёт отбойником локомотив или с адским воем загрохочет состав, проминая шпалы на стыках, как циклоп липовые половицы. Получив воздушным молотом под дых, вы скатитесь без сознания в ров и, выиграв таким образом спор, узнаете всё про воздушную волну. А про железнодорожную милицию можно узнать, повторив подвиг корифеев детской комнаты милиции Курочкина и Солнышкина, когда они взяли и закоротили отрезком трубы семафор, после чего вставший на ложный «красный» товарняк с десятком вагонов, беременных астраханскими арбузами, простоял полчаса, меча в обе стороны насыпи алую на разломе икру, до отвала потом накормившую пристанционный посёлок Пески и окрестности.
Жить у железной дороги нельзя без мечты. Зимой, когда я болел и оставался дома, то, упершись лбом в залитое солнцем окно, считал железнодорожные составы. Жить у такой транспортной жилы — всё равно что у великой реки или судоходного пролива. И я считал проходящие составы, как мальчишки на берегах Босфора считают корабли, плывущие из мечты в мечту. Я считал поезда, вагоны, вычислял скорость, с какой проносились скорые — в Казань, Ростов-на-Дону, Минеральные Воды (засекаем промежуток времени, в который пронесутся первый и последний вагоны, подсчитываем их общее число, длину мы знаем: двадцать с небольшим метров), подмечал опоздание электричек и время от времени подходил к другому заветному миру, скрывавшемуся в книжном шкафу, так грузно приплясывавшему при пробеге составов. В нём таились репродукции Сороки, Васнецова, Левитана, Ван Гога и Матисса, два тома «Малой истории искусств», где царили Рафаэль, Микеланджело, Рембрандт и Веласкес. Я забирался с ногами на подоконник, чувствовал спиной дрожание оконной мембраны и подставлял страницы свету короткого морозного дня. Там порхала бабочка испанской инфанты, возлежала загадочная Даная, освещённая таинственным тёплым светом божественного золотого дождя. А позади, на английский левосторонний манер, стремилась кровь великой и несчастной, жертвенной и беспощадной страны, существованию которой суждено было оборваться вместе с моей юностью. Настало время, и я покинул железнодорожный край своего детства ради учёбы в Москве.
Когда встречаю рассказы, герои которых живут вблизи железной дороги, мне трудно отстраниться от обаяния места действия. Отец когда-то дал мне прочитать «Происхождение мастера» Андрея Платонова. Главный герой этого отрывка из «Чевенгура» был очарован гайками, поршнями, шатунным атлантом колёсного привода, дымогарным чревом паровозного котла, и я страстно захотел стать машинистом. Но вовремя сообразил, что Платонов писал не о конкретном мастерстве, а о мастерстве творца вообще. Согласно практике дзен-буддизма, это свойство обретается через смиренно упорное овладение ремеслом — боевым искусством, каллиграфией, садоводством, неважно, по сути, чем, главное, не унывать и в старании своём пытаться растить упорный бамбуковый росток, по которому потом, когда окрепнет, можно будет проникнуть в тайны неба.
У Франца Кафки есть пророческой силы текст: сжатый недописанный рассказ «Воспоминания о дороге на Кальду». Его герой живёт на полустанке в Сибири, на недостроенной дороге, которая когда-то должна привести на Кальду. Этот станционный смотритель — alter ego писателя — служит на узкоколейке в глубине России, наслаждается одиночеством и
