своим удобствам и обстановке, конечно, не могут равняться с лучшими московскими гостиницами. Подворье не может спорить ни с Лоскутной гостиницей в Москве, ни даже с «Метрополем» здесь же, а приближается по своим удобствам и обстановке к московским Мамонтовским номерам. Привыкнув жить во время моей поездки по Кавказу и Крыму в лучших гостиницах, дающих полный комфорт, я чувствовал себя несколько не по себе в Пантелеимоновском подворье. Комфорт лучших гостиниц, как известно, чувствуется во всем: в изысканной и педантичной чистоте, в расторопности прислуги, в мягкой и изящной мебели, даже расстановке вещей и пр. Всего этого нет на подворье в той степени, в какой желаешь. Помещения подворья проще, и их удобства разве немного заходят дальше удовлетворения необходимых потребностей[101].
Но зато подворье дает то, что не найдете ни в одной гостинице в мире. Какое радушие, добродушие и почти родственное чувство находите в отцах-пантелеимоновцах! Постоялец сразу же делается членом новой, как бы родственной семьи. Мне было почти совестно от их внимания, смею думать — искреннего, каким они меня окружали. Подадут самовар, а вместе с тем и заваренный чай такого прекрасного качества, что я забывал о своем московском чае, который я привез с собой. К чаю подавалась груда хлеба, булок, баранок, и когда я слишком мало всего этого съедал, мне пеняли: «Что же вы мало кушали». Раз я заметил, что я люблю пить чай с молоком, и с тех пор молоко неизменно являлось к моему чаю в таком обилии, что этого молока хватило бы на четверых. Отец Севаст, монах, мне прислуживавший (Севаст, которого богомольцы, по его словам, проще (?) называли Севастополем), каждый день обращался ко мне с просьбой: «Покушать, пообедать, поужинать»[102]. Но я ни разу не брал себе стола у пантелеимоновцев. Я хотел жить не жизнью Богоявленского монастыря в Москве, а жизнью константинопольской. Я обедал большей частью в одном французском ресторане в Пере. Кстати сказать, здесь за один рубль (не более) я получал вкусный и сытный обед, какого за ту же цену ни в каком случае не найдешь в Москве. Добрые пантелеимоновцы, как я вам благодарен за все! Послушали бы вы их, с каким сочувствием они распространяются о таких постояльцах подворья, как двое наших ученых литургистов-профессоров Н. Ф. Красносельцев и А. А. Дмитриевский, с истинно завидным усердием изучающих Афонские хартии, имеющие отношение к литургике. «А вот мы на днях ждем к себе с Афона Н. Ф. Красносельцева. Здоров ли он?» — говорили отцы-пантелеимоновцы. Или: «Слава Богу, начальство награждает 3000 руб. А. А. Дмитриевского за его труд» (без сомнения, имеются в виду деньги, отпущенные Синодом г-ну Дмитриевскому на печатание собранных им Афонских литургических материалов). Вот каковы пантелеимоновцы, пригревшие и меня, грешного.
Не могу не сказать о том парадном обеде, который был устроен братией подворья 27 июля в праздник св. Пантелеймона, на который и я был приглашен. Этот парадный обед происходил в высях поднебесных. Он был сервирован в верхнем четвертом этаже, на открытой галерее, подле самой церкви, находящейся в этом этаже[103]. Отсюда открывается великолепнейший вид на Константинополь. Гостями были: настоятель посольской церкви о. арх. Арсений, о. А. К. Смирнопуло (из обрусевших греков), священник при русском госпитале (человек университетского образования, прежде проходивший должность законоучителя при высоких особах за границей), члены посольства: секретарь, военный агент, драгоман, множество посольских дам. Ждали самого русского посла, но он на этот раз почему-то не прибыл. Не зелено вино и не шипучка играли главную роль за этой трапезой, а искристый лед, настоящий лед, помещенный в хрустальных, внушительного объема вазах, к которым ежеминутно протягивались руки гостей (лед клали себе в стаканы, бокалы, на тарелки, чуть не прямо в рот). Сколько нового и интересного узнал я из разговоров с гостями, присутствовавшими на празднике! Если бы я захотел подробно рассказать об этом, то пришлось бы говорить много и долго, но моя повесть о Константинополе и без того слишком затянулась — сознаю и каюсь в этом. Я приобрел разнообразные сведения: о тогдашнем патриархе Константинопольском Дионисии (теперь уже покойном), о греческих архиереях, о том, почему русские до сих пор не открыли школы для греков и славян в Константинополе, подобно тому как это сделали даже англичане, даже американцы (оказалось, не русские тут виновны)[104], о климате Константинополя (который вовсе не хвалят), о том, что составляет заветные мечты членов посольства («как бы домой»), но всего не перечислишь. Сообщая сведения о парадном пиршестве на подворье, не могу умолчать еще вот о чем: прекрасно одетые, веселые, милые дамы, заседавшие за монастырской трапезой, навели меня на мысль: да почему же это на наших парадных академических обедах не присутствуют наши дамы? Имею в виду: умных и презентабельных матерей семейств профессорских домов. Почему посольским дамам позволительно то, что будто бы не позволительно нашим? Монастырское Пантелеимоновское подворье подает нам благой пример, достойный подражания! Вот неожиданная, но — смею думать — прекрасная мысль, родившаяся в моем уме под впечатлением радушного обеда у пантелеимоновцев.
Братский привет мой вам, мои добрые, снисходительные и услужливые отцы-пантелеимоновцы!
И всего-то немного я пробыл в Константинополе, но начинал уже несколько скучать: мне стал наскучивать знаменитый город. Мне начало претить это вечное галдение на улицах, это вавилонское смешение языков. Мне тошно делалось смотреть на эти физиономии иностранных обывателей Константинополя, занятых единственно мыслью о купле-продаже и наживе; на эти физиономии, то самодовольные, вероятно, вследствие удачных операций и ловких надувательств, то равнодушные, с рассеянным видом, свидетельствующие, что кулак обдумывает какую-либо новую плутню. Вообще, тип хищника, преобладающий среди константинопольских иностранцев, скоро начинает возбуждать чувство омерзения. Я не могу не сказать и о том, что и Пантелеимоновское подворье помещено на таком месте, которое под конец начинает вызывать неприятное чувство. Почти рядом с подворьем существует какое-то заведение, которое титулуется громким именем «турецкого театра», а в действительности есть нечто такое, что не принято называть в обществе. Здесь ежедневно с 9 часов вечера до 3 часов утра визжит музыка, под аккомпанемент оглушительного турецкого барабана, наигрывая беспрестанно вальс, надоедливые звуки которого широкой волной льются в окна подворья, окна, конечно, отворяемые на ночь ввиду духоты. Я разговаривал об этом деликатном предмете с отцами-пантелеимоновцами. Они глубоко сожалеют, что подле них завелась такая гадость; сознают, что эта последняя оскорбляет чувства богомольцев; но, конечно, никто в этом не виновен — и меньше всего смиренные отцы подворья. Мне скорехонько захотелось уехать из Константинополя,
