Все изготовились, часть стрельцов поставили свои тяжелые мушкеты на сошки, иные направили по-легче пищали и уже отвернули голову, чтобы при выстреле не обжечь глаза. Но приказа стрелять все не было.
— Стой! — кричал Пузиков.
В стане неприятеля что-то происходило. Стрельцы, что только-только стояли на обороне Москвы, стали бросать свое оружие, но не убегали, а продолжали стоять.
Данила Юрьевич ждал подвоха, но ничего не происходило. Пузиков снял шелом-ерихонку, от которого сильно запотела голова и пот, стекая на глаза, мешал рассмотреть что именно делает враг.
— Бах, — раздался выстрел.
— Ойть! — сказал Илья Стрелецкий, когда нехотя, из-за излишнего напряжения, выжал спусковой крюк.
Фитиль, чуть ранее раздутый, тлел, и искра пошла, воспламеняя порох. Илья был неопытным стрельцом, пусть и во втором поколении. Ему отец давал стрелять со своей пищали только пару раз. А в полку постоянно экономили на порохе и мало стреляли. По смерти кормильца, Илья занял место родителя и уже принимал участия в бою. Но тогда не нужно было выжидать, а, напротив, стараться быстрее выстрелить. В этот раз палец дернулся.
— Ох, теж мать! — успел выругаться стрелец Дмитрий Моховец, наблюдая за взбрыкнувшим конем воеводы Пузикова.
Илья своим случайным выстрелом попал коню в ляжку, и скакун встал на дыбы, скидывая своего наездника-воеводу.
Один камень метров на сто вокруг… лишь один заостренный булыжник, на который и упал быстро возросший в чинах Данила Юрьевич Пузиков. Он снял шелом, чтобы увидеть, как прекратили сопротивление и готовы сдаться защитники Москвы. Данила Юрьевич уже начинал осознавать свой триумф, но Илья Стрелецкий, выжимая спусковой крюк, не смог вовремя остановиться и выстрелил.
Илью моментально повалили на землю и стали бить. Моховец пытался встрять, спасти парня, но, получив удар по щеке, только наблюдал, как убивают молодого стрельца. Десятник же среагировал запоздало, когда Илья уже отходил на суд Божий.
*………*………*
Уловка «я не вижу, кто там едет» сработала и в этот раз, и мне быстро поведали, что без доспехов и даже без сабли, в мою сторону спешит Юрий Дмитриевич Хворостинин, второй воевода шуйского войска.
Я ничего особенного про этого человека не знал, кроме общей оценки. Она была у историков такова, что парень он боевой, и неплохой воевода. Впрочем, пока было без разницы, насколько Хворостинин молодец, важно, что мне, вроде как, сдают уже мою же Москву.
Пришли сведения, что Кремль наш, что Пожарский проявил инициативу или своеволие — с этим еще нужно будет разобраться — и ввел подчиненный ему контингент в Москву, но с противоположной нам стороны. В самом городе так же народ лютует и часть городской стражи переходит на сторону восставших, которые, вроде как, ждут меня. Так что можно было предполагать, что и главное сражение, которое так и не было мной выиграно, закончится капитуляцией защитников.
Жаль Пузикова. Мне же сообщили. Нелепейшая смерть. Причем, где-то и по заслугам. Это часть и его вины, что недоучил стрельца, а тот не контролирует себя или намеренно не слушает приказы. Ну, и тот факт, что Данила Юрьевич снял шлем… нельзя в бою снимать защиту. Но воеводу не воскресишь, чтобы пожурить и наказать.
— Преклоняюсь пред тобой, государь, царь Московский, смиренно жду участи. Прошу лишь милости твоей, кабы ратных людей, что наказа не ослушались и вышли с тобой биться, пощадил, — говорил, стоя на коленях, не подымая головы, Хворостинин.
— Служивый человек должен наказы выполнять, кои ему головы дают. Пощажу. Негоже добрых воинов казнить, когда у земли русской угроз вельми много, — говорил я нарочито громко, чтобы слышали многие.
Ну, куда мне устраивать «утро стрелецкой казни»? Приходили слухи, что сбежали Мстиславские. Куда именно, никто не знает, но если не ко мне, так к могилевскому вору или вовсе в Польшу. Шуйского не нашли, тоже сбежал. Этот все больше склонялся к шведам. Если они все бегут, значит, надеются на продолжение сопротивления?
Шуйский придет со шведами, Мстиславский с поляками. Что-то пока не слышно о Крымском ханстве, ногаи. И в этих условиях казнить тысячи воинов? Нет, по гарнизонам службу нести!
Может, и удастся кого-то поймать, но, как оказалось, кони у многих устали. Я направил вестового к Пожарскому, чтобы тот отрядил людей на поиски беглецов. Вряд ли выйдут на Мстиславских и компанию, но Шуйского должны догнать, он недавно ушел, причем, в сторону Пожарского.
— Пусть твои воины рядом идут и будут готовы прикрыть меня собой! — повелел я кассимовскому хану Уразу-Мухаммеду.
Я собирался входить в столицу моей державы. Пока так, с опаской, но уже с гордо поднятой головой и в сопровождении достаточно большого войска.
Пора бы начать что-то делать кроме, как воевать. Дадут ли мне это, займусь ли экономикой и хоть каким-то, но приведением страны в порядок?
Эпилог
Владимир
29 июля 1606 года.
— Михаил Игнатьевич, от чего мы столь долго сидим во Владимире? — спросила Ксения, инокиня Ольга.
— Ксения Борисовна, а разве плохо тебе? Чай веселей, чем в обители. Господи, прости! — Татищев перекрестился.
— Говори, боярин! Вижу я, что тебя почитай второй день что-то гложет. И я замешана в том, — в голосе Ксении звучал величественный тон.
Татищев молчал. Не станет же он говорить, что думает, как именно выторговать и себе прощение у Димитрия Иоанновича и своим родным. Что Ксения в этих думах боярина занимает важное место. Именно дочь Бориса Годунова представлялась Татищева козырем в его руках.
Государь, как только взошел вновь на престол, заявил, что многогрешен и кается. Некоторые люди, что успели донести информацию до Владимира говорили, что Димитрий тоскует и по Ксении. Уж как купчины это поняли, остается загадкой, но и ранее приходили сведения, что царь хотел бы встретится с Годуновой.
— Скажи, Михаил Игнатьевич, что ты от меня скрываешь? — насупилась Ксения.
— Не злись, царевна… — сказал Татищев и даже закрыл рот рукой от того, что сказал нечто страшное.
— Коли ты не отвезешь меня в Москву, я обращусь к владимирскому воеводе и попрошу помощи, — сказала Годунова, ей было приятно слышать царственное обращение.
Татищев хотел использовать Годунову, или, скорее, ее еще не
