был сифилитик, а теперь ваш брат. Гедимин. Он признался при свидетелях, что именно он убил Темного. В свои пятнадцать лет. Он сказал, что Карсавин бил его, истязал и надругался над ним. Это была месть в ответ на боль.
– А если даже и так? – Глаза Павла сверкнули. – Если и правда он его прикончил? Да ему памятник надо поставить за то, что он убил Карсавина, эту мразь! Я его сам ненавидел в детстве. И не месть то была, а защита! Если бы вы знали, что тут у нас творилось в двенадцатом году зимой – Гедимин подрос, стал очень красив, и Карсавин, подонок, его словно заново увидел и воспылал к нему… Но он же был полный импотент, поэтому отца нашего такие его притязания не возмутили – к тому же Карсавин ему всего наобещал… Мной он, к счастью, брезговал, ему противно было видеть мою коросту. А думаете, отчего у меня псориаз? Я родился с ним, но потом как-то все очистилось, зажило… А в двенадцатом году, когда начался весь этот ад, я покрылся паршой чуть ли не с ног до головы от нервов, от страха и отчаянного бессилия защитить брата… Мы с ним в июле хотели на войну вместе из дома бежать. Но я был с малых лет приписан к гусарскому полку. А он нет, поэтому я сказал ему: дело в считаных днях – я еду в полк, устраиваюсь, говорю с командиром и забираю в полк тебя к себе. А отец об этом узнал, слуги нас подслушали – он запер Гедимина в подвале! Он перехватывал мои письма к нему… А потом я был под Смоленском в сражении ранен, наши войска отступали, все смешалось. Я не знал, что дома творится – как мой брат Гедимин, что с ним. Бонапарт в Москву вошел, а я перевелся из гусарского полка в партизаны к полковнику Фигнеру. Я все искал момент, чтобы домой заехать хоть ненадолго, забрать брата. Но мы воевали в других уездах. А потом Бонапарта погнали в шею, и Фигнер с отрядом шел за Великой армией по пятам. Я попал домой только в мае, когда с Карсавиным было уже кончено. А Гедимин о тех днях со мной больше никогда не заговаривал.
– Ваш брат и жертва, и убийца, – сказал Евграф Комаровский. – В отношении Карсавина, доведись мне тогда все расследовать, я бы, может, сам глаза закрыл. Собаке – собачья смерть. Но Гедимин убил других. Он отправился за священником для умирающего отца, а потом в припадке похоти изнасиловал и едва не убил его жену! До какой степени он дошел в своем извращенном безумии, когда, подобно своему мучителю, надевал на себя оленью маску с рогами!
– Нет, он не мог! Какая маска?!
– Вот эта. – Комаровский достал из седельной сумки, которую забрал с собой в дом, треснувшую маску из бересты и швырнул ее на ковер к ногам Павла.
Тот смотрел на нее. Потом закрыл глаза.
– Здешние будут теперь болтать, что Темный в него вселился, Темный надел его шкуру на себя, – произнес он с истерическим смешком.
– Зимой четырнадцатого года, когда в лесу ваш брат убил лакеев Карсавина Соловья и Зефира, вы находились в имении?
– Зимой да, я уже вышел в отставку, покинул армию. Приходил в себя после войны.
– Вашему брату было шестнадцать лет, а лакеев он прикончил с неимоверной изощренной жестокостью.
– А я на войне французов убивал – штыком в брюхо, а был немногим его старше. Что вы хотите сказать мне, граф? Что мой брат Гедимин – чудовище? Так мы с ним дома у Карсавина такого насмотрелись, что…
– В оранжерее в Горках?
– Нет. В оранжерею отец нас не водил. Но и в павильоне у пруда много чего бывало – в прекрасных декорациях русской копии парка Картезе.
– Как вы жили с таким отцом здесь, в Успенском?
– Так и жили. Отцов ведь не выбирают. – Павел отвернулся. – Он попросил у нас… то есть у Гедимина прощения за все прошлое.
– Сейчас? Перед смертью? – Комаровский нахмурился.
– Нет. Год назад. В ту ночь, когда у него случился удар. Он не Темного тогда колдовством, как царь Саул, вызывал в кабинете, как доложил вам мой дурак-лакей. Он там рыдал, взаперти, потому что Гедимин отказался его простить. А когда он вышел, у него от волнений случился удар, и он свалился с лестницы.
– Но лакей слышал, как он кричал: Темный здесь!
– Он же упоминал Карсавина в разговоре с нами, когда просил прощения. Темный незримо витал тогда над нами всеми, его проклятый дух…
– Эта вещь вам знакома? Панчангатти. – Комаровский достал из седельной сумки сверток и начал его медленно разворачивать.
– Мадемуазель Клер Клермонт уже упоминала это слово, я понятия не имею… Черт возьми, да! Этот кинжал мне знаком! – Павел воззрился на панчангатти.
– Видели его прежде?
– Да. Только почему панчангатти? Какой еще панчангатти? Это персидский нож.
– Индийский, оружие племени кургов. – Комаровский блеснул знаниями, полученными от Клер. – И зовется он правильно так. Где вы его видели?
– У Карсавина в доме, висел на стене в коллекции оружия.
– А где еще?
– А в чем дело?
– Этим панчангатти всего несколько дней назад был убит стряпчий Петухов, я вытащил его из тела. Так у кого еще вы видели сей кинжал?
Павел молчал.
– Гедимин получил его в подарок от Карсавина, а до этого украл, – заявил сам Комаровский, так и не дождавшись ответа. – И вы это тоже не знали? Да неужели?
– Да это было в июне двенадцатого года! – воскликнул Павел. – Он не украл… просто взял сначала, мальчишка ведь… а это оружие… А потом получил персидский кинжал в подарок. Карсавин делал все, чтобы Гедимина очаровать, задобрить, поэтому подарил ему персидский нож.
– И кинжал все эти годы был у вашего брата, здесь, в вашем доме?
– Да нет! Я никогда его с тех пор в доме не видел. Я понятия не имею, куда он его дел, он говорил мне как-то уже потом, что потерял. Откуда я знаю, ведь была война, столько всего случилось. Может, он его не потерял, а у него украли?
– Вашему мертвому брату уже все равно. Зачем вы его так неуклюже выгораживаете передо мной?
– Потому что я его любил, – ответил Павел. – И люблю сейчас. Несмотря ни на что. Ни на какие ваши обвинения. Он был единственным родным мне человеком. У меня сейчас чувство, словно от меня по живому кусок отрезали… И вокруг меня только тьма и
