глядеть ей прямо в глаза, не обращая внимания на Олега.
– Почему-то не представляла себе, что ты так буквально… Казалось… думала, потом когда-нибудь… – Она хлопает тяжело накрашенными ресницами. Смешок и вздох одновременно.
– Такими вещами я бы никогда шутить не стал! Ведь мы же договорились: ты ко мне переезжаешь, сразу после Вашингтона! – Только что произнесенные фразы повисают в воздухе и тут же, несмотря на «потом когда-нибудь», становятся совсем бессмысленными. Виде́ние дома со стеклянным потолком в спальне и с Лиз на огромной кровати, завороженно смотрящей на мерцающую люстру звездных огоньков, вдруг исчезает. На его месте серое слепое пятно.
– Ну да… если ты не… Я, вообще-то, тоже заказала себе гостиницу… на всякий случай…
Какой еще, к черту, случай!.. Что с ней произошло?! Вся эта мелкая сеть оговорок, уловок… Просто нелепое недоразумение. Сейчас все выяснится…
Наш разговор каждой своей фразой уже явно требовал отсутствия посторонних, но Лиз этого не замечает. Не хочет замечать? Спринтер тактично покашливает и решает вмешаться.
– Он, Лизочка, никогда от своих решений не отказывается. И я тоже. Мы оба страшно упрямые. Даже настырные. Отец у нас такой был. Если что для себя решил, ни за что не отступится… Завтра я улетаю…
– Мне нравится, как это звучит… Лизо́чка… Что-то очень романтическое, очень русское, – она неуверенно и довольно долго смеется.
Скорее всего, это должно означать: вы видите, как мне весело?
– Я зарезервировал столик в ресторане недалеко от моей гостиницы. «Роял Сонеста». Мы с братом обедали там в прошлый приезд. – «Роял Сонесту» он выбрал, конечно, чтобы напомнить наш с ним разговор, происходивший там десять дней назад. Когда я отказался ему помочь. А сегодня он так благородно приехал на суд. – Нам обоим там понравилось. Ведь правда, брат? – и, не дождавшись подтверждения, продолжает: – Нет, нет, ничего не хочу слушать! Как у вас говорят, ночь еще молода! Поехали, поехали! – Он проводит указательным пальцем по губам, будто незаметно наклеивая на них заразительную улыбку, не предполагающую и малейшей возможности отказа. Сейчас он похож на избалованного проказливого мальчишку. – Домой всегда успеете.
– Ни в какой ресторан мы не пойдем! – хрипло перебиваю я. – Мы едем домой, Лиз устала.
– Но я не устала. Кроме того, я страшно голодная.
– У нас дома полный холодильник. Если ты уж так проголодалась…
– Ну, ты совсем одичал! – снова встревает Спринтер. – Ты еще ее на кухню к плите поставь!
– Вообще-то, я приготовил дома ужин специально для тебя. Мой первый гастрономический опыт. Никто у плиты стоять не будет, – мимо его слов бормочу я. Никак не удается к ней пробиться. Рассматриваю концы своих туфель. Потом, расплющив, будто окурок каблуком, нарастающее в душе раздражение и мысленно выругавшись, угрюмо продолжаю, обращаясь к сверкающему полу: – Мы могли бы все встретиться завтра утром, – и после недолгого колебания: – Или поехать все сейчас прямо к нам…
– Ну почему? Честно говоря, мне бы очень хотелось сегодня отпраздновать блестящую юридическую победу братьев Маркман над злыми силами массачусетского правосудия… Все! Решено! Едем веселиться! Сколько можно сидеть взаперти!
Значит, «честно говоря», сейчас ехать со мной она не хочет?! А раньше по телефону, когда так много раз повторяла, что ей не терпится как можно быстрее остаться вдвоем, – это было что, «нечестно говоря»? Однако! И так много говорила, не жалея слов, про нашу будущую жизнь… А и правда, чего их жалеть – ведь всего лишь слова… движения губ, движения воздуха между ними… Похоже, наша семейная жизнь откладывается, а может, и…
– У меня самолет в час дня завтра, не стоит терять столько времени на дорогу к твоему дому, – встревает Спринтер.
– Вот видишь… Алек же так много для тебя сделал… Ну не упрямься, Грегори, – настораживающая, нервно-веселая интонация слышна в ее голосе. – Ты ведь не против, если мы сегодня все вместе здесь, в городе, отпразднуем окончание твоего процесса?
Конечно, я против! Могла бы сама догадаться!
– Ну хорошо, я согласен.
– Не надо портить такой замечательный день.
– Лиз, ты вообще на чьей стороне? – делаю я последнюю попытку. И сам чувствую, что звучу как-то совсем неестественно, сдавленно.
– А у вас что, война?
– Да нет, скорее соревнование. Сильно уже затянувшееся. Олег против меня, а я за…
– Предлагаю заключить перемирие, хотя бы на сегодняшний вечер… Пошли, чего мы ждем.
Она замолкает, приоткрыв рот. Будто не может решить, приподнять ли уголки губ в улыбке или опустить, обозначая осуждение. Новый монохроматический образ, немного подрисованный серебристыми тенями век и багровой помадой, кажется подделкой, делает ее чуть-чуть вульгарнее. Наконец выбирает серединный путь и отворачивается. Прочно установившееся молчание отдаляет нас еще больше друг от друга… Надо было сказать какие-нибудь слова. Неважно какие. Просто разорвать этот удушливый кокон. Но не могу вымолвить ни слова. Только беспомощно причмокиваю губами, будто пробую кокон на вкус.
35. В ресторане над рекой
(Кембридж, Массачусетс, 21 февраля 1992 года)
Всего пару часов назад оправданный муниципальным судом города Бостона, я – все еще Влюбленный? – выжимая почти до предела газ, веду свою многострадальную тарантайку вдоль слабо освещенной набережной Чарльз-Ривер. Дворники разгоняют мутные капли в акварельном расплыве лица. В зеркале заднего вида маленьким прямоугольником недавнего прошлого удаляются инкрустированные заходящим солнцем окна небоскребов, пылает облако, словно рулон свалявшейся ваты. Речное течение плавно относит к заливу низкий мост с ожерельем желтых огоньков. Почти весь февраль погода была теплой, и река не замерзала.
Влюбленный – как-то незаметно для самого себя я стал произносить это слово теперь с ударением на первом слоге, Влю́бленный, – перебирает в уме то, что так и не сказал в аэропорту. Не хотел при Спринтере. О процессе, висевшем полгода над моей головой, уже совершенно позабыл. Понадобилось всего несколько часов, и засохшая память отпала. Испытание, которое, наверное, нужно было пройти. Хотя и непонятно для чего. Может, это как-то связано с преображением Блаженной Инны и с синей птицей, которую она приютила?
Молчание в машине понемногу сгущается и наконец лопается, как созревший нарыв.
– Чего ты злишься? Сколько можно! – «Субару» подпрыгивает на выбоине, и вместе с ним подпрыгивает рядом чужой голос Лиз. – Мы так разобьемся. Фары включи.
«Субару» резко тормозит на перекрестке, так что непристегнутая Лиз чуть не ударяется лбом в лобовое стекло. Обернутые в целлофан розы падают под ноги. Мимо нас, бешено вращая синими огнями, проносится с ревом полицейский джип. Не хватало еще, чтобы оштрафовали за превышение скорости.
– Ну давай же! – кричу я застывшей в глубокой спячке гирлянде светофора и включаю фары. На
