То, что я вытворял, противоречило всем правилам вождения морских судов, но это был поступок, который точно характеризовал мою сущность. Врожденная потребность в авантюрах и готовность в любой удобный или неудобный момент рисковать очертя голову распоряжались мной намного чаще, нежели здравый разум и трезвый расчет. Мои конвоиры, к сожалению, об этом не знали. За мгновение до того, как пройти перед самым носом первого сухогруза, я бросил взгляд в окно. Справа и слева катеров не было.
Смертельного номера не получилось, «Ассоль» спокойно пересекла курс судна на вполне безопасном от него расстоянии, и я подумал, что в случае крупного пари успел бы развернуться и проделать этот трюк еще раз. Но второй сухогруз уже перерезал мне путь, и, избегая столкновения с ним, я стал изо всех сил вращать штурвал, одновременно с этим гася скорость реверсом. Какой-то мужик в дождевике, стоя на краю борта, размахивал руками, будто его сигналы были более заметны, чем сам сухогруз. Судно черной горой проплыло перед моими глазами, и «Ассоль», еще двигаясь по инерции, вышла на гладкую полоску воды, разровненную морским великаном. Только сейчас я почувствовал, что мои руки мелко дрожат, а на лбу выступила испарина. Я вышел на бак. Катера эскорта, естественно, не успели за мной, и теперь нас разделял сухогруз. «Как просто! — подумал я, втайне сожалея о том, что не родился гангстером или на крайний случай жуликом. — Уйти от этих олухов с тремя ящиками долларов оказалось совсем простым делом».
Справа от меня в мутной дымке начинался крымский берег. Он уходил вдаль, теряясь за дождевыми шторами. Собственно, ничего вокруг меня не изменилось — та же вода, то же серое небо, те же черные вспененные волны, но я уже чувствовал себя дома, в своей стихии, и ощущение скрытой опасности, идущей от конвоиров, бесследно ушло. Что они посмеют сделать со мной здесь, в сотне километров от моего дома, в двух километрах от берега, на котором живут смуглые жизнерадостные люди, говорящие с заметным южнорусским акцентом, потомки скифов, греков, генуэзцев, мореплавателей, искателей золотого руна и виноторговцев?
«Ассоль» снова закачалась на волнах, на меня плеснул холодный душ, и я поспешил вернуться в рубку. Сухогрузы разминулись, створки «ворот» разбегались все дальше и дальше, пока не перестали быть створками. Яхту развернуло носом в обратную сторону. Она болталась в гордом одиночестве среди бушующей стихии. Я протер глаза и на всякий случай поднялся по белой лесенке на крышу рубки.
Катера исчезли. Их не было в том месте, откуда я пошел в отрыв. Их не было ни по левому борту от меня, ни по правому. Их не было видно вообще нигде, словно они попали под киль сухогруза, раскрошились в щепки и стремительно затонули вместе со своими экипажами.
Чтобы не спровоцировать ненужный скандал или, что еще хуже, стрельбу, я не торопился продолжать путь, хотя болтаться в дрейфе в непосредственной близости от молодой границы было нежелательно. Сидя на крыше рубки и крепко держась за мачту, я смотрел по сторонам. Повсюду, насколько хватало глаз, были раскиданы стоящие в рейде корабли — словно фишки на игровом поле. Узкий просвет в тучах, который я принял за признак улучшения погоды, снова затянуло, и берег почти слился с морем и небом. С запада шел мощный атмосферный фронт. Ветер, заметно ослабевший за последние полчаса, снова стал крепчать, и «Ассоль», как и при отходе из Анапы, вновь начала содрогаться от ожесточенных ударов волн.
Я просидел на крыше полчаса, затем спрыгнул на палубу, вошел в рубку и сдвинул рычаг газа вперед до упора.
«Ассоль» шла на предельной скорости в пятистах метрах от берега. Подойти ближе к берегу было небезопасно из-за надвигающегося шторма, а уходить далеко в море мне не советовала интуиция. Не помню точно, когда в Черном море в последний раз хулиганили пираты — кажется, в семнадцатом веке, — но их появление рядом с яхтой в ближайшие часы мне представлялось очень даже вероятным. Перед тем, как надолго прилипнуть к штурвалу, я спустился на камбуз и крепко задраил кормовую дверь, а также люки в кают-компании. Усиливающийся ветер раскачивал «Ассоль» до такой степени, что она временами почти ложилась бортом на воду, и волны пустили бы ее ко дну в считанные минуты, если бы иллюминаторы и дверь остались открытыми.
А потом мне трудно было сказать определенно, кто кем управляет: яхта мной или я ею. Взлеты на волны и провалы, от которых в животе становилось пусто, как в барабане, и ноги отрывались от пола, чередовались с угрожающим постоянством. Я обеими руками держался за рукоятки штурвала и, шарахаясь из стороны в сторону, невольно вращал штурвал не в ту сторону, куда следовало бы. Чувствительная к малейшему движению, яхта безукоризненно выполняла волю злого рока и галсировала змейкой, словно скатывалась но трассе слалома или маневрировала среди плавучих мин. Ко всему этому стало необычайно темно, как поздним вечером, и, хотя я с закрытыми глазами мог бы провести яхту вдоль ЮБК, где мне были знакомы каждый мыс, скала и бухта, часто приходилось снижать скорость и всматриваться в темный силуэт берега, высунув голову в окошко. Дождь заливал лобовое стекло с такой силой, что оно покрылось тонкой пузырящейся пленкой, сквозь которую не было видно ровным счетом ничего. Стеклоочиститель, естественно, не работал, даже самые элементарные приборы навигации отсутствовали, и я продвигался вдоль родного берега вроде как на ощупь. Гигантские каменные шипы Кара-Дага я увидел справа по боргу в четвертом часу, хотя по расчетам должен был пройти потухший вулкан и Коктебель час назад.
«Если все закончится хорошо, — думал я, сжимая горячие от моих ладоней, сверкающие начищенной медью рукоятки, — то в Алуште я буду не позднее восьми вечера. Два часа опоздания при такой погоде — нормальное дело, и Гурули, надеюсь, не станет поднимать раньше времени панику».
У меня страшно ныла спина, и я, уже вдоволь нахлебавшись мореплавательской романгики, мечтал о сухой одежде, твердой опоре под ногами, бутылке разогретого марочного портвейна и чистой постели. Заплыв приближался к финишу, и теперь я выжимал из яхты все, на что она была способна.
За Кара-Дагом берег круто пошел в сторону, отдаляясь от меня, вычерчивая обширный залив, подпираемый с запада рыжей ящерицей мыса Меганом. Если Крым я считал своим домом, то мыс Меганом — квартирой. «Лучше бы Гурули встречал меня на судакском причале, — мечтал я. — Под Крепостной горой при западном ветре никогда не бывает сильной волны. Там легко и удобно пришвартоваться. Старый причал двигается на ржавых, обросших мидиями опорах, скрипит, как калека костылями. Набережная блестит, черный кварцевый песок от дождя стал еще темнее, и если смотреть с моря, то кажется, что пляж заасфальтирован. И над всем этим нависает исполинская пирамида Крепостной горы, увенчанная Девичьей башней, от которой по узкой грани опускается частокол стены, словно коса крупного плетения по плечу девушки… »
При монотонной и тяжелой работе всегда лучше думать о чем-нибудь приятном или мысленно воссоздавать в деталях те места, где был счастлив. Время летит быстро и забываешь про усталость.
43
При ясной погоде или хотя бы при штиле такого со мной никогда бы не случилось. Энергия шторма и обремененных влагой туч давит на психику так, как не сделает этого самый лучший экстрасенс. К тому же я не стожильный и не могу похвастаться особой выносливостью. Практически не спал ночь, почти десять часов за штурвалом — и вот едва ли не осязаемо почувствовал, где предел моих нервных ресурсов. Бабка моя была жутко суеверной. Она верила во все приметы и на протяжении всего моего розового детства пугала меня рассказами о покойниках, вышедших из могил, о бродящих по ночному пляжу душах утопленников и прочей гадости. Был маленький — верил этому. Повзрослел — поумнел и понял, что с душой утопленника общаться намного безопаснее, чем с наемным убийцей, намеревающимся из тебя сделать утопленника. И все же, и все же…
