Книга Как в японской дораме - Вера Анмут

только рисунком, но и способностью самостоятельно расстёгивать пуговицы. Я не сразу осознала это. Не касаясь ткани, руки делали какие-то плавные движения, взмахи, пальцы меняли положение. И вдруг к началу припева все пуговицы оказались расстегнуты. Что, собственно, танцор и показал, широко разведя руки в стороны.

От вида полоски смуглого тела во мне закопошилось смутное сомнение, что танец не так прост.

Хор мужских голосов в припеве снова чего-то требовал. И видимое спокойствие танцора тоже пошатнулось. В глазах заблестело лукавство, в движениях проявилась небрежность. Пальцы оставляли в воздухе щелчки, равнодушные взмахи, будто невзначай проскальзывали под воротник, под планку одежды. И наконец, наигравшись, выправили из брюк сначала одну сторону подола рубашки, затем другую.

Сомнение уже превратилось в уверенность, и я с растущим напряжением наблюдала за продолжением необычного танца.

Солист продолжал что-то утверждать. Но не до него. Кокетство и игривость танцора обрели оттенок соблазна. Гибкие пальцы ласково обвели овал лица, спустились под рубашку, скользнули по плечу и прильнули к груди. При этом прикрытые негой глаза признались, что подобные прикосновения танцору приятны. Рука поднялась с живота и обнажила плечо. И тогда лицо танцора покрылось мнимой скромностью. Впрочем, ненадолго. Ресницы распахнулись, и вспыхнул дерзкий взгляд. Его стрела была пущена в мою сторону, и у меня в груди тут же что-то ёкнуло. Цель достигнута. А танцор уже повернулся спиной и игриво приспустил рубашку с плеч, продемонстрировав волну мышц. Но после вернул одежду на место, повернулся и, всё так же дерзко глядя на меня, не торопясь стал расстёгивать манжеты. Одну, вторую. Танцор был настроен серьёзно. Водя ладонью по телу и придерживая ткань одежды, он медленно вынул руку из одного рукава, потом другую. И вдруг, вызывающе вздёрнув подбородок, безжалостно смял снятую рубашку и откинул её прочь.

Увидав оголённый торс мужчины, я, кажется, выпала из реальности.

К требовательным голосам хора добавились глубокие басы и напряжённый ритм. Полуобнажённый танцор сбросил игривость, в его движениях осталась лишь дерзость, в его глазах – призыв. Теперь танец вёл уверенный в себе мужчина, который знал, для чего он обнажил себя, и что от него нужно женщине. Он даст ей всё без сомнения: силу крепких мышц, гибкость тела, мягкость губ, ласку рук. А может она хочет иного? Это тоже возможно. Пальцы вонзились в плечо и провели через грудь несколько неярких царапин, при этом на лице проявились боль и терпение. Вторая рука проделала то же самое на животе – и черты лица исказились от нового страдания. Не выдержав мучений, танцор отвернулся.

Но почти сразу же вновь повернулся. В глазах горел вызов, будто он предлагал женщине битву. Такой же вызов, как и в голосе певца, вытягивающего ноты. Не отрывая от меня этого взгляда, танцор медленно, но демонстративно принялся расстегивать ремень на брюках. Вынул конец ремня из хлястика, отогнул, высвободил ремень из пряжки, а после так же медленно стал вытягивать его хлястиков на поясе брюк. Я, не отрываясь, наблюдала за этим действием, мысли находились в таком же оцепенении, что и тело. А танцор, вытянув ремень, вместе с грянувшим громким аккордом внезапно резко ударил им по полу прямо передо мной. Я невольно вздрогнула. Но после со вторым аккордом ремень со звонким щелчком опустился уже на спину танцора, заставив его согнуться и опуститься на колено. Кажется, я вздрогнула ещё раз.

Другой певец с более низким голосом начал отчитывать рэп, убеждая, что спорить с ним бесполезно. Танцор же в это время показал, как можно использовать ремень помимо украшения брюк. Можно затянуть его вокруг живота, вокруг шеи, обмотать запястья рук, изобразив наручники. Но можно поступить иначе, то есть превратить его в орудие наказания крепкое и наносящее боль. И вот наконец резко щёлкнув, сложенным вдвое ремнём, танцор отбросил его прочь, как надоевшую игрушку.

И снова зазвучал припев, и снова певцы чего-то требовали, и теперь их поддерживали дробь барабанов и хор гитарных аккордов. Глаза танцора тоже требовали. В них горели страсть и желание, и они жаждали удовлетворения. В движениях полуобнажённого тела не было ничего непристойного, однако в них чувствовалось напряжение нервов, стремление выплеснуть на свободу всю скопившуюся энергию. Вот только что-то мешало этому стремлению. Может быть, брюки? Танцор уже изнывал от нетерпения и, сунув большие пальцы под пояс брюк, он повёл ими по окружности, будто поправляя данную одежду. А потом, нервно отмахнувшись, отвернулся и отошёл прочь. Но затем снова вернулся и, слегка покачивая бёдрами, медленно провёл ладонью вдоль пояса, после чего пуговица на поясе оказалась расстегнута. Брюки чуть-чуть приспустились, и показалась тонкая полоска белой резинки плавок.

Интересно, попадал ли в тот момент в меня воздух? Ибо дыхание моё, кажется, отключилось, в отличие от сердца, которое издавало глухие удары в такт барабанам.

Танцор явно мучился, изгибал в страдании своё гибкое тело. Он то опускался на колени, то поднимался, то опускался, то поднимался. Наконец ещё раз упав на колени, танцор под последний аккорд песни сделал на них круг и остановился рядом со мной. Очень близко, лицом ко мне. Лицом красивым, ещё сохранявшим дымку греха, с раскосыми глазами, ещё покрытыми поволокой желания, с губами, приоткрытыми для поцелуя. Губами, которые буквально приковали мой оцепеневший взгляд. Губами, доводившими моё желание до кипения. Я смотрела на них, и казалось, что кроме этих губ в мире больше ничего не существует. Они медленно и уверенно начали приближение к моему лицу. Оцепеневший разум, скорее по привычке, воспроизвёл уже мне самой надоевшую мысль: «Пусть только посмеет. Не позволю. Не позволю». А губы уже были совсем близко. Я прикрыла глаза, приготовившись принять их, пока разум продолжал бредово и упрямо повторять: «Не позволю». Вот сейчас губы обожгут меня жарким поцелуем, их огонь выведет меня из оцепенения, и я смогу вырваться из их притяжения.

Губы приближались, я уже чувствовала их тёплое дыхание. И замерла, словно в ожидании какого-то чуда. И вот я ощутила на своих губах лёгкое, едва уловимое прикосновение чего-то очень мягкого и нежного, чего-то похожего на дуновение ветра. Не решаясь открыть глаза, я с трепетом ожидала продолжения. Но его отчего-то не последовало, и даже зародилось сомнение, было ли вообще это нежное прикосновение тёплого ветра. И тогда я открыла глаза.

Сначала я увидела обнажённый торс молодого мужчины, по рельефу его крепких мышц взгляд прополз до шеи, прыгнул на сомкнутые губы и, будто испугавшись их нового притяжения, быстро вспорхнул к раскосым глазам. К глазам, которые уже сняли поволоку, но