Но пора пришла. Пора осесть, зажить своим домом. И Дом, его Дом, его воплощенный корабль, сейчас будет виден: вон женщина заволновалась и, обнимая дочку, указывает то куда-то вверх, на скалы, – и тут же вниз, на пристань.
Наконец они поднялись от причала, и он увидел все наяву. Из рощи высоких деревьев, похожих на темные сосны с красно-коричневыми стволами, они вышли к витой черной калитке в арке серой стены, и по скрытым в давно не стриженной траве серым плиткам подошли к Дому. Дом был приветлив.
Он ждал – ждал именно его, Джима. Ждали стены из темного дерева, легко открывшаяся дверь, прохладный полумрак, низкие столики под низкими потолками, монументальные до неподвижности, покойные кресла – в одном он обнаружил забытый когда-то определитель местных птиц, – ждали диваны, деревянная витая лестница, ждали птичьи перышки, заткнутые за раму старинного зеркала – а наверху его ожидало самое главное – окно во всю стену, словно закат на экране кинотеатра, а за стеклом – просторная терраса над обрывом, над океаном, над миром… Солнце наполовину уже погрузилось в воды. Он сел на кованую скамью и досмотрел закат до конца.
Утро наступило нежаркое. Все было скрыто в тумане – Аликс сказала, что так всегда. Туман, а в воде – белые акулы.
А судьба действовала – жадно и быстро, точно так, как он сам.
С минуты на минуту приедет сестра, но вдруг звонит телефон.
Мать умерла в своей «Тихой гавани», и случилось это на рассвете, в тумане.
На оглашении завещания он не присутствовал, но, когда все вышли из кабинета семейного адвоката, по белому лицу Аликс и странной усмешке Лолы понял, что дело неладно.
Новое, недавно составленное завещание отдавало дом не Аликс – сестре. Судя по дате, изменения были внесены в тот день, когда он познакомился с русскими американками в Париже: черт, думал Джим, зачем было просить судьбу так громко, что материнское сердце услышало это за океаном! Точнее, за океаном и континентом! Мотивировка была лаконичной: сестра проявляла заботу. Находилась рядом. Аликс навещала считанные дни в году. «Родственные узы порвались, как и связи с Америкой», – вот и все.
А сестра улыбалась.
– Могу продать, – сказала она, нежно обнимая Аликс. – Мне этот дом ни к чему. Я его никогда особенно не любила. Владение, безусловно, престижное, но жить там я не буду, а сдавать не собираюсь. Некому. Да и некогда всем этим заниматься.
Лола с вызовом посмотрела на Джима. Она все знала, маленькая бестия. Так вот откуда эти черные кудри и брови… Цыганка, б…
– Сколько? – спросил Джим в своей легкой манере весьма обеспеченного человека, не желающего выставлять напоказ свое богатство. Эта манера была усвоена им еще в юности, в притонах Текстильщиков, и никогда с тех пор не подводила. Она внушала одинаковое почтение и в лучших отелях, ресторанах и казино Европы, и в низкопробных заведениях московских трущоб. – Сколько?
– Полмиллиона, – сказала сестра четко. Она заранее оценила его возможности и не пыталась это скрыть. Конечно, денег у него не было. Тем лучше: пусть мотивы этого проходимца станут ясны Аликс как можно скорее. Представился редкий шанс избавить ее от русского альфонса. И себя заодно. Спасибо тебе, милая, бедная мамочка!
– Я подумаю, – сказал Джим. – Ответ будет через двое суток.
Он прикинул: машина напрокат. До Лос-Анджелеса километров шестьсот, до Лас-Вегаса еще четыреста. Дороги тут хорошие, в одну сторону часов восемь. Сутки – на игру. Ну, пан или пропал!
Джим повернулся на каблуках и вышел не прощаясь.
Судьба его продолжала барражировать воды времени, как белая акула – воды Тихого океана под террасой Дома.
Через десять часов он был в Лас-Вегасе, среди призрачных огней и огоньков, под пологом тьмы игорной страсти.
Еще через восемь часов, осунувшийся, с колючей молодой щетиной, он использовал все основные возможности, от игральных автоматов – с них он начал – до рулетки и джек-пота. На самый конец Джим оставил то, во что он всегда верил, – карты. Судьба была благосклонна.
Итак, через восемнадцать часов деньги были. Пришел и взял.
Возьми, возьми еще! – не унимались они, но он не слушал. Запретил себе слушать. Он не был азартным игроком – просто очень опытным.
Десять часов спустя, на машине с шофером – нужно же было выспаться, в конце-то концов, – Джим подкатил к незаметному отелю на окраине Сан-Франциско.
Он принял душ, сел за столик в полутемном углу кафе-бара и стал думать. Теперь он мог это себе позволить.
Смутные чувства Джим старательно облекал в мысли. Рассматривал мысли порознь, словно ювелир драгоценные камни, складывал из них узоры, потом смешивал и снова перебирал, так и эдак поворачивая каждую в отдельности.
Этот дом был – не Дом. Он не хотел в нем жить. Вот что было главное.
Ему не понравился ни туман по утрам – туман, под покровом которого в прозрачной воде залива Дрейка сновали белые акулы, – ни скалы, ни галечные пляжи, ни секвойи, ни сам дом. Все это было чужое. Даже закаты. И если отдать за поместье деньги этой акуле – так почему-то он назвал про себя сестру женщины, – своим он не станет. А Джим хотел свой дом. Свой.
Он хотел в Москву.
И было еще одно чувство. Странное, незнакомое, оно долго не поддавалось опознанию, словно труп, вытаявший по весне из-под снега где-нибудь на обочине Кольцевой. Но Джим думал. Старался.
Ему было жалко женщину.
Какова магия сильного чувства! Сила ее надежды, радость исполненного желания… Ну, ничего. Пока живем тут недельку-другую, сделаю вид, будто я пришел навеки поселиться, с деньгами-то, и думаю о том, что надо бы теперь мне подарить тебе этот дом… Потом я повезу тебя в Москву, а тем временем все спущу на тормозах, верну тебя домой, и вы с мужем поделитесь друг с другом чудесными историями: каждый – своей. У твоего интеллигентного похотливого слабака наверняка найдется что порассказать. Дело наверняка было, и оно наверняка уже в прошлом, – в этом Джим не сомневался, зная мужские возможности своих московских ровесников, физические и душевные. А теперь как не рассказать да не покаяться! Да, вот такой уровень откровенности. Американский? А что? Полезное с приятным. Отблеск пережитого так укрепляет брак! Огонь нужно поддерживать… Сильные чувства, когда от них остаются такие маленькие безопасные теплые угольки, – хорошее топливо. Как бензин, когда нужно сжечь старые вещи. Разница только в том, что брак от этого тихого дозированного пламени не сгорает – не то что вспыхнувшее барахло. Нет, словно Феникс из пепла, восстает… А мой Дом меня все еще ждет – в городе, где я родился. В Москве.
Мимо прошла девушка, чуть задев его внезапно качнувшимся бедром, и Джим явственно ощутил, что пока восстает нечто иное. Значит, все как надо. Все путем!
* * *
В предрассветных сумерках уже не только трава, но и тропы скованы холодом. Все серебрится от инея, и туман не спешит рассеиваться.
