здравоохранения и образования[98]. Индия сталкивается с затруднениями, когда ее актуальная экономическая модель пытается дать ответы на многочисленные требования ее демократической политики. Однако эта политика остается более приспособляемой, чем политика Китая. Есть надежда, что в долгосрочной перспективе Индия станет эффективнее Китая. Но есть и опасение, что этому успеют помешать краткосрочные последствия.
Уже после того, как Токвиль написал свою книгу, количество различных моделей автократического правления сильно выросло, особенно с конца «холодной войны». Соревнование идет уже не с монархией и даже не просто с диктатурой. Автократы научились выбирать лучшие из инструментов демократии, размывая границы между двумя системами. Такие гибридные режимы приобрели множество наименований: «конкурентный авторитаризм», «эксклюзивная демократия», «полуавторитаризм», «дефективная демократия» или просто «смешанные режимы». Одну из их версий представляет Россия Владимира Путина: репрессии совмещаются с либерализацией, а выборы сосуществуют с устойчивыми властными элитами. Предсказания, гласившие, что Россия будет увлечена демократической волной, которая поднялась после распада Советского Союза, оказались ошибочными. Россия не стала демократической страной. Она превратилась в псевдодемократическую клептократию, в которой люди используют деньги, чтобы получить власть, и власть – чтобы получить деньги.
Оказалось, что автократы с большей готовностью подхватывают подсказки своих демократических соперников, чем наоборот. Путин, чтобы сохранить власть, научился подражать гибкости демократических лидеров. Его режим отличается стабильностью, порожденной его жестокой приспособляемостью. Китайские власти учились у Запада (многие лидеры современного поколения учились на Западе), а также на собственных ошибках, совершенных в прошлом: крайне мала вероятность того, что повторится бедствие вроде голода 1958–1962 гг.[99] В период «арабской весны» некоторые автократические режимы показали большую изворотливость, чем другие, разобравшись, как можно удержаться у власти: непреклонность ничего не дает, в отличие от гибкости, особенно когда та включает безжалостные приемы.
Тем не менее это гибкость с определенными границами. Автократия остается решением, которое нельзя изменить, даже если она сочетается с элементами демократии. Автократы могут экспериментировать с демократией, но они никогда не позволят демократии экспериментировать с ними. Гибридные режимы сталкиваются с той базовой проблемой, которая возникает при попытке использовать в опасных ситуациях силы демократии. Этого нельзя сделать, не потеряв контроль. Вот почему во время кризиса полуавторитарные режимы возвращаются к авторитаризму, тогда как демократические режимы могут попробовать что-то другое.
Сегодняшние соперники демократии менее стеснены идеологией, чем в XX в., и имеют больше возможностей применять технические знания. Но им все еще не хватает приспособляемости. Это главная слабость в те времена, когда информационные технологии распространяются и адаптируются с головокружительной скоростью. Китайский режим может выделить много ресурсов на регулирование Интернета и мониторинг угрозы, которую он собой представляет. Он может использовать Интернет в качестве инструмента власти. Чего он не может – так это преобразовать свою собственную власть, чтобы использовать Интернет наилучшим образом. Он остается уязвимым перед любой технологией, которая приспосабливается лучшего него.
Это не означает, что Интернет обязательно демократизирует Китай. Режим не утратил способность принимать жесткие краткосрочные решения. Государства могут делать вещи, на которые информационные сети не способны. Государства участвуют в войнах. A «Google» не участвует, и не потому, что он так решил. Режим, не способный подстроиться под перемены, может попытаться направить их на свои частные цели. Вопрос в том, какое решение примет китайский режим, чтобы справиться со своими слабостями, пока не получил ответа. Вряд ли китайский государственный капитализм развалится как карточный домик – он не просто мошенничество. Было бы ошибкой считать, что в этом случае можно будет ориентироваться на пример распада Советского Союза.
У демократии все еще остаются ее преимущества. Но пользоваться ими, когда это нужно, у нее получается не лучше, чем у ее соперников. Мир ускоряется, но она остается несвоевременной формой правления. Китайское государство выяснило, как использовать преимущества Интернета, но не знает, как подстроиться под них. Демократии могут подстроиться под Интернет, но они не поняли, как использовать его преимущества. Предсказания, утверждающие, что новые информационные технологии пойдут демократии на пользу, оказались преждевременными. У развитых демократий есть доступ ко многим новым источникам информации. Они просто не знают, что делать со всеми ними.
Триумф демократии в XX в. был неполным и непреднамеренным. В XXI в. он может в какой-то мере пополниться. Но он все равно не будет планомерным, а это значит, что история продолжается.
Ловушка уверенности
Политику порой называют трагическим образом жизни. Мы сталкиваемся с неразрешимыми дилеммами и с перспективой провала, который наверняка ждет нас в далеком будущем: хорошего конца не бывает. Это слишком мрачный взгляд на вещи. Демократия – не трагедия; она непредсказуемо комична. Это ловушка. Мы не обречены. Мы просто заперты.
Чтобы демократия работала, люди должны в нее верить. Чем лучше она работает, тем больше они в нее верят. Но чем больше они в нее верят, тем с меньшей вероятностью они смогут узнать, что что-то пошло не так. Демократия живет мгновением, а силы свои проявляет со временем. Это расхождение порождает путаницу и неопределенность. Мы не можем ждать, пока эта путаница и неопределенность рассеются, поскольку это ожидание дает им возможность усилиться. Нам приходится жить с ними, от одного кризиса к другому, от одного восстановления к следующему. Мы всегда можем столкнуться с кризисом, с которым не справимся. Но нет смысла предполагать, что это обязательно случится. Если мы предположим такой ход развития событий, мы с большей или меньшей гарантией получим его, поскольку станем фаталистами. Лучше этого не предполагать. Это тоже форма фатализма, но это по крайней мере тот фатализм, который остается приспособляемым.
В книгах о политике можно найти множество метафор избегания замкнутых горизонтов. На последней странице «Конца истории и последнего человека» Фукуяма описывает историю как длинную цепь фургонов, которая тянется по холмам и пустыням, держа путь в город. Одни фургоны доберутся до цели, но не все; другие сломаются по пути, а на третьи нападут индейцы. Однако большинство все же достигнет пункта назначения. Придет день, когда достаточно фургонов дойдет до города, «чтобы любой разумный человек, посмотрев на ситуацию, согласился, что было только одно путешествие и только одно место назначения». Фукуяма подчеркивает, что мы еще не достигли этого момента. Также мы не можем сейчас сказать, что будет, когда большая часть фургонов доберется до города: «Не выйдет ли так, что их пассажиры, оглядев новые места, решат предпринять еще одно, и более дальнее, путешествие?» [Фукуяма, 2010, с. 505].
Это красивый образ, но не убедительный. Им представлен момент, когда демократии наконец признают, где они и откуда пришли, т. е. момент истины. Но этот момент никогда не наступит. Взгляд
