За едой Бекка рассказывала о событиях, происшедших в долине, называла имена, которые ничего не значили для Элвина, разве что любое из них точно так же могло принадлежать какому-нибудь поселенцу из Церкви Вигора. Здесь даже жила одна семья по фамилии Миллер. И это было неудивительно — в такой большой долине, в которой наверняка множество полей, пшеницы хватит, чтобы загрузить работой не одного, а даже нескольких мельников.
Старик вернулся, чтобы убрать со стола.
— Ты пришел взглянуть на мой холст? — спросила Бекка.
Такумсе кивнул:
— И за этим тоже.
Бекка улыбнулась и подвела его к ткацкому станку. Присев на невысокую табуретку, она подняла с пола недавно сотканный холст.
— Вот, — сказала она, отыскав место на ткани ярдах в трех от валиков станка. — Это твой народ собирается в Граде Пророка.
Она провела рукой по скоплению нитей, которые резко сворачивали в сторону и, пройдя через весь холст, собирались у самого края.
— Краснокожие всех племен, — произнесла она. — Самые сильные представители твоего народа.
Зеленоватого оттенка нити были толще остальных волокон. Бекка немножко приспустила ткань на пол. Пятно собравшихся воедино нитей постепенно приобрело очертания, став ярко-зеленого цвета. Разве могут нити так резко менять цвет? Что же это за станок такой, который может изменять оттенок холста по желанию мастерицы?
— А вот это бледнолицые, выступившие против Града Пророка, — продолжала объяснять Бекка, проведя рукой по другому скоплению нитей, узловатых и неровных.
В этом месте холст бугрился перепутанными узлами — вряд ли кто наденет рубаху, сшитую из такой материи, — а цвета беспорядочно сменяли один другой, не создавая даже видимости рисунка.
Такумсе взял из рук Бекки ткань и потянул на себя. Он тянул ее, пока не добрался до места, где ярко-зеленые нити вдруг истончались и обрывались, лишь немногие из них продолжали бежать по холсту дальше. Здесь материя была усеяна маленькими дырочками, поскольку из десяти нитей уцелела лишь одна. Этот кусок ткани весьма походил на сношенный, вытертый локоть старой рубахи — согнешь руку и увидишь сквозь материю кожу, по которой бежит дюжина истертых ниточек.
Если зеленые нити означают Град Пророка, стало быть, это…
— Типпи-Каноэ, — прошептал Элвин.
Теперь он понял, что обозначает лежащий перед ним холст.
Бекка склонилась над тканью, и слезы закапали из ее глаз.
Такумсе, ни жестом не выдавший обуревавших его чувств, снова потянул холст. Немногочисленные ниточки, уцелевшие в бойне на Типпи-Каноэ, свернули в сторону, подошли к краю холста, где и оборвались. Материя, лишившись множества нитей, стала заметно уже. Однако неподалеку уже виднелось еще одно скопление волокон, только на этот раз зеленого цвета не было и в помине. Все нити, собравшиеся в том месте, были жгуче-черного цвета.
— Они черны от ненависти, — сказала Бекка. — Ты пользуешься ненавистью, чтобы сплотить свой народ.
— А ты считаешь, войной правит любовь? — в ответ спросил Такумсе.
— В таком случае зачем вообще вести войны? — пожала плечами Бекка.
— Твои слова сейчас — слова белой женщины, — сказал Такумсе.
— Но ведь кожа ее белого цвета, значит, и она белая, — удивился Элвин, посчитавший, что Бекка абсолютно права насчет войн.
Такумсе и Бекка разом взглянули на Элвина, в глазах вождя застыло равнодушие, тогда как Бекка посмотрела на него с… любопытством? С жалостью? Затем, не произнеся ни слова, мужчина и женщина вернулись к изучению раскинувшегося перед ними холста.
Вскоре они добрались до места, где ткань скрывалась в недрах ткацкого станка. Черные нити армии Такумсе сходились все ближе и ближе, бугрились узлами, переплетались. Тогда как другие нити, некоторые — голубого цвета, некоторые — желтого, другие — мрачно-черного, собрались с другого края холста. Ткань пошла волнами, становясь то плотнее, то тоньше. Но даже в самых плотных местах она выглядела как-то… ненадежно. Словно материя дала слабину.
— М-да, — заметил Элвин, — если такой холст пойдет и дальше, немного от него будет проку.
— Истинная правда, истиннее быть не может, малыш, — мрачно усмехнулась Бекка.
— Если на одном этом куске запечатлелась история целого года, — сказал Элвин, — то в этой комнате холста, наверное, лет на двести.
Бекка тихонько кивнула:
— Больше.
— Тогда, чтобы ткать такой холст, вы должны знать все-все, что происходит. Откуда?
— Ах, Элвин, если бы все можно было объяснить! Я просто исполняю свою работу — и все.
— Но если вы поменяете местами нити, значит, и вся история пойдет по-другому? — уточнил Элвин.
Он подумал было, а что, если немножко развести черные нити друг от друга, сделать холст более однотонным…
— Ничего не получится, — покачала головой она. — Это не я управляю событиями, сидя в этой комнате. Наоборот, то, что происходит, изменяет меня. Здесь ничего не поделаешь, Элвин.
— Но ведь белые поселенцы появились в этой части Америки не двести лет назад, а много позже. А вы сказали, что холста здесь больше чем на двести лет…
Бекка вздохнула и поглядела на Такумсе:
— Исаак, ты привел его сюда, чтобы он замучил меня вопросами?
Такумсе лишь хитро улыбнулся.
— А ты никому не скажешь? — снова повернулась Бекка к Элвину. — Обещаешь держать в тайне, кто я и чем занимаюсь?
— Обещаю."
— Я тку, Элвин. Вот и все. Вся моя семья, сколько мы себя помним, занималась ткацким ремеслом.
— Так вас зовут, да? Бекка Уивер, Бекка Ткачиха? Знаете, муж моей сестры, Армор, его отец тоже был Ткачом, Уивером, и…
— Нас ткачами никто не зовет, — перебила его Бекка. — А если нас и называют, то обращаются к нам, как к… нет[23].
Она не хотела говорить ему.
— Нет, Элвин, я не могу возложить на твои плечи такую ношу. Потому что тебе захочется вернуться. Вернуться и посмотреть.
— Посмотреть на что? — не понял Элвин.
— Ты станешь как Исаак. Не надо было ему говорить…
— Но он крепко хранит твою тайну. Даже словом никому не обмолвился.
— Но для него это уже не тайна. И он продолжает приходить, чтобы посмотреть.
— Посмотреть на что? — снова спросил Элвин.
