– Пхэнори, ты не помирай только… Не надо, ради бога… Это же из-за меня… Из-за меня все, слышишь? Отец твой не виноват, он не хотел, это я сама сделала, все – сама! Дашка, если ты помрешь, я тоже себя жизни решу! В тот же час на нож брошусь, слышишь? Дашка-а-а-а…
– Маргитка, не надо. Слышишь – не надо, – вдруг отчетливо произнесла Дашка. И рыдания тут же оборвались.
– Не буду, пхэнори… Не буду, миленькая… – с готовностью зашептала Маргитка, суетливо вытирая обоими кулаками распухший нос.
Дашка пошарила руками по одеялу, попыталась приподняться, охнула.
– Ты лежи, пожалуйста, тебе нельзя… – пробормотала Маргитка.
Дашка повернулась к ней, нашла ее руку.
– Маргитка, не надо. Ты только себя погубишь. Отец, он… Ему все равно никто, кроме матери, не нужен. Я наверняка знаю. Ты ему не верь. Не надо. Он тебя в гроб сведет. Слышишь?
Заголосив, Маргитка прижалась лбом к горячей, сухой руке.
– Не буду, пхэнори! Не буду! Не поверю и любить не буду! Уйду сама – только не помирай! Сдохну, а уйду, клянусь! С Паровозом в Крым поеду!
Скрипнула дверь. В комнату вошла Настя с тазом воды в руках. Застигнутая врасплох Маргитка вскочила, ощетинилась. Настя посмотрела на нее спокойно, устало. Ставя таз в угол, вполголоса сказала:
– Ступай, девочка. Заразишься еще.
Маргитка опрометью выбежала из комнаты.
Трактир Медведева на углу Солянки и Подколокольного переулка в этот дождливый день был почти пустым. Плешивый хозяин в бабьей кацавейке поверх заплатанной рубахи читал «Московский листок», трое половых сгрудились у окна, вполголоса обсуждая какие-то свои дела, девчонка-служанка мыла стаканы в лохани, на буфете дремал жирный кот. Трактир был грязноватым, темным, частыми посетителями здесь были извозчики с Таганки, нищие и проститутки с ближнего Хитрова рынка и обедневшие мастеровые. Но даже этих постоянных клиентов сегодня не было, лишь в дальнем углу дремала над миской мятой картошки старуха-нищенка, да у окна сидел, положив перед собой на столешницу сжатые кулаки, Сенька Паровоз. Он сидел так уже четвертый час, почти не меняя положения, смотрел в плачущее дождем окно, иногда поглядывал на дверь. Хозяин косился на него, мялся, молчал, но, когда ходики отбили пять, не выдержал и выбрался из-за стойки. Семен отодвинул пустой стакан, из-под которого тут же выбежал прусак, перевел на хозяина тяжелый взгляд:
– Чего тебе неймется?
– Сам знаешь чего, Семен Перфильич, – заискивающе заговорил тот. – Тебя ведь, не в обиду будь сказано, по всей Москве ищут. Христа ради, не светись у меня тут. Случись чего – убытку не оберешься…
– Ну, по миру я тебя пущу… – съязвил Сенька, гоняя прусака пальцем по столу. – Свихнулся ты, что ли, Кузьмич? Какой тебе убыток, ежели я погорю? У тебя и так через день на второй облавы. Не «Эрмитаж» небось содержишь, не фасонь.
Толстый Кузьмич, вздыхая, отошел, и в трактире снова воцарилась сонная тишина.
Снаружи послышались приближающиеся мокрые шлепки: кто-то со всех ног бежал босиком по лужам. Семен упустил прусака, поднял голову. Хлопнула дверь, и в трактир влетел Спирька. Кинув быстрый взгляд по сторонам, он увидел Паровоза, и его чумазое лицо выразило крайнюю степень изумления:
– Семен Перфильич, здесь еще? А я-то думал, уже в Джанкой катите с Машкой…
– Не мети! – Сенька резко отвернулся к окну. Не глядя на Спирьку, спросил: – Да ты точно был у нее? Записку передал?
– Все в лучшем виде исполнил, утром еще! – побожился, стукнув себя грязным кулаком в грудь, Спирька.
– Что она тебе сказала?
– К черту послала.
Семен невесело усмехнулся. Снова задумался, положив кулаки на стол. Спирька настороженно следил за ним. Наконец, набравшись смелости, подошел, что-то шепнул на ухо. Паровоз отмахнулся от мальчишки, как от мухи:
– Пшел ты…
– Семен Перфильич, погоришь! Паровоз, не гневи бога, фарт не вечно пляшет! За четыре часа не пришла – значит, уж и не явится! – зашипел Спирька. – Грех из-за бабы пропадать, я дело говорю, ты бы…
– Тырца в зубы выписать? – лениво спросил Семен. – За мной не засохнет.
– Ну, как знаешь. – Спирька обиженно направился к двери, открыл ее… и тут же шагнул обратно. Паровоз взглянул в изменившееся лицо мальчишки. Медленно поднялся. Спросил неожиданно охрипшим голосом:
– Что там?
– Рви когти, Семен Перфильич, – сглотнув слюну, прошептал Спирька. – Городовой Федот Иваныч сюда идут.
– Охти! – всполошился хозяин за стойкой. На удивление стремительно для его комплекции метнулся за кренящуюся, давно не беленую печь трактира с выбитыми кирпичами, отдернул рваную занавеску, за которой обнаружилась аккуратная дверка.
– Семен Перфильич, живо сюда! Прямой дорогой в Свиньин переулок вылезешь, на Хитров нырнешь. Давай поспешай, я ему зубы-то заговорю, не впервой. Ну, давай, давай, давай!
Семен медлил. Его черные глаза из-под тяжелых век пристально и без всякого выражения смотрели на бегущие по окну капли.
– Парово-о-оз! – слезно взмолился и Спирька. – Что ж ты, дьявол, канитель тянешь?
– Завернись, – поморщившись, сказал Паровоз.
Спирька по-бабьи всплеснул руками, но больше сказать ничего не успел, потому что дверь отворилась, и в трактир, загородив на миг весь проем, шагнул городовой с Хитровки. Это был знаменитый на всю Москву Федот Иваныч, огромный человек в потрепанной, давно потерявшей всякий вид и цвет шинели, из полуоторванного кармана которой торчал рыбий хвост. Внимательный взгляд маленьких серых глаз мгновенно обшарил весь трактир и остановился на Паровозе. Федот Иваныч отряхнулся от дождевых капель, подошел к стойке буфета (старые половицы отчаянно скрипели при каждом его шаге), выпил налитую Кузьмичом стопку водки. Бросил через плечо густым басом:
– Здорово, Семен.
– Здравствуй, Иваныч, – отозвался тот.
– Как живешь-хлебуешь?
– Твоими молитвами.
– Эхма, грехи наши тяжкие… – Городовой поставил на стойку пустую стопку, обстоятельно вытер мокрые от дождя и водки усы. Не спеша произнес: – А ведь мне тебя взять велено, Семен.
– Ну так бери, – усмехнулся Паровоз. На его лице блуждала странная улыбка, глаза то шарили по трактиру, то устремлялись к окну. Спирька у двери напряженно следил за этим взглядом, надеясь уловить хоть какой-то знак, но Паровоз – нарочно ли, нечаянно ли – не замечал его.
– Да ты уж лучше сам поди, – спокойно сказал городовой, подцепляя из миски на стойке соленый огурец. Паровоз обернулся, поглядел на него, посоветовал:
– Лист сними, заглотишь. – И, подождав, пока Федот Иваныч снимет с огурца прилипший смородиновый лист, сказал: – Обожди, чаю хочу. Кузьмич, тащи чайник.
– И мне тож, – в спину хозяину велел городовой.
